Всякий раз, встречая и провожая отца в Шереметьево, приходилось убеждать его: «Никому тут ты не интересен! Тебя никто в России не знает!» И тем не менее видел, как отец паниковал. А ведь наезжал в ельцинскую Москву Тогда лишь посмеивались над страхами перед паспортным контролем. Позже – над обывателями, причислявшими себя к племени диссидентов, над предчувствием, что страна вновь откатывается в… свое прошлое. Мое третье десятилетие пролетело мгновенно. Закончил школу с золотой медалью. Поступил в Медицинскую академию. Получил диплом доктора. Домашние учителя – носители языка – помогли овладеть французским, английским, немецким. В музыкальную школу не ходил, но освоил азы вокала и игры на пианино. Обучался на дому. Брал частные уроки у студентов консерватории. Этого оказалось достаточно для импровизаций. Так что выбирался в Европу с заделом.
Основные вехи жизни отца скрыты в архивных бумагах, фотографиях, письмах, записных книжках. Наверное, моим будущим детям я уже не смогу толково рассказать о посиделках на «диссидентских кухнях». На кухнях распускали языки, говорили, что думали. Исповедовались, возмущались, ругали власть. Читали рукописи, самиздат, тамиздат. Поколение отца говорить без оглядки так и не привыкло. В нулевые я слышал в поезде, как глубокий старик, рассказывая за рюмкой про минувшую войну, косился на открытую дверь купе, приглядывался к проходящим изредка по вагону, а потом попросил закрыть дверь. Сказал, что сексотов[6] и сейчас полно… Как выяснилось из его рассказа, ему было чего бояться: прошел войну, а в конце ее за длинный язык отправился в ГУЛАГ. На десять лет… Мне захотелось тут написать дурацкое – «диссидентские кухни могли быть приметой моего детства». Но это было бы неправдой. О посиделках рассказывал отец. И мне только кажется, что я был там участником. Но представляю ли я, как реально жилось в стране тотального контроля? Что делалось с душой, жаждавшей свобод? Где граница уступок, молчаливого согласия и трусости, осторожности, предательства? Время и страна, в которой жил отец, имели свои критерии. Гораздо более отличные, чем принято считать. Философ, с которым я познакомился через отца, скрывался за фразой «Советы мне просто надоели». Потому эмигрировал. Спустя годы навещал страны бывшей Империи. Публика ломилась на его философские семинары, а он дурачил ее. В моей памяти осталось название одного семинара: «Место, из которого я думаю». Почему место, из которого я думаю, а не место, в котором я думаю? Потому что, пояснял профессор, из подчеркивает экстенсивность думания, его экспликативность, разомкнутость, интенциональность. Мудрено, однако. Но, может быть, это к вопросу о моем недостаточном философском образовании.
