– Звони в ментуру, – посоветовала я ей. – Сколько можно терпеть? Один раз заберут, может, и подействует. В вытрезвителе отоспится.
Мама не ответила, ушла в зал и прилегла на диван. Дверь сотрясалась под ударами отчима.
Почему она терпела это, я не понимала. Я была уверена, что нужно действовать и потому пошла за ней:
– Звони в ментуру, говорю. Он позавчера посуду бил и сегодня чего-нибудь натворит. Он сейчас дверь выломает. Звони в ментуру.
– Отвори! – послышались крики отчима.
– Позвони Фаине, – предложила я маме. – Ты же ее хорошо знаешь.
Сначала она лежала, сложив руки на груди, как лежат покойники в гробу, и не шевелилась. Но не в силах выдержать давление с двух сторон – моих настойчивых уговоров и требований из-за входной двери – сдалась и набрала номер Фаины, но там все время было занято. Она бы с большим удовольствием больше не звонила, но я не отходила от нее, и ей пришлось сделать еще одно усилие. Фаина, к моему облегчению, взяла трубку. Они долго договаривались. Словно зверь, чувствующий опасность, отчим затих ненадолго, потом снова стал ломиться в дверь. Казалось, она сейчас слетит с петель.
Проинструктированная Фаиной, мама вышла снова в коридор и, грозя милицией, стала прогонять его, а я закрыла дверь в свою комнату и сквозь зубы сказала в ярости:
– Я его убью! Найду пушку и убью!
– Сашк, не сходи с ума, – предостерег меня Кент, тревожно вглядываясь в мое лицо и пытаясь понять, насколько я серьезно это говорю. – Зачем тебе его убивать?
Я была очень зла. На отчима, на маму, на себя, даже на Лешку, что он присутствовал при этом. Именно в такие моменты чаще всего пробивается в разговор та часть жизни, которую так усиленно хранишь за семью печатями. И кажется, что если не сломаешь хотя бы одну из этих печатей, то просто не сможешь дальше существовать и хранить все остальное.
– Я не могу больше, – призналась я, отрешенно глядя куда-то в угол комнаты. Слова выходили из меня вместе с накопившимся страхом и злостью, и мне становилось немного легче. Я хотела избавиться от них, поделиться ими хоть с кем-нибудь. И так уж получилось, что этим кем-то оказался Лешка. В другое время я никогда бы не призналась ему, но он уже дважды заставал эту сцену, и скрыть теперь это обстоятельство было делом невозможным. Оно сильно портило картинку о девочке из хорошей семьи. Но пусть уж лучше видит и знает все, как есть на самом деле.
– Восемь лет мы живем с ним вместе, и все восемь лет я его ненавижу, – я села на диван, Кент подвинулся ко мне. И снова я почувствовала ту самую волну силы, уверенности и спокойствия, что и в день нашего знакомства. Напитавшись ею, я затихла, и штормовое цунами, сносящее прочь корабли и города, постепенно превратилось во мне в небольшие волны, укачивающие ласково даже утлое суденышко.
– Я не выдержу, – я не видела просвета в будущем в нашей семейной ситуации. Какой еще был выход, кроме развода? Устранить физически отчима? Или сбежать из дома, бросив маму самой с ним разбираться? Очевидно, что и то, и другое было вообще не выходом. – Мы все восемь лет в аду и мучаем друг друга, это повторяется почти каждый день. Пока он не пьет, еще терпимо. Но когда у него запой, это конец. Ты же сам видишь, как он себя ведет, какая он мерзость. Он не бьет, конечно, нас, но от этого не легче. Мама боится развестись, плачет, а я хочу, чтобы он умер. Просто умер, чтобы всем стало легче. Ведь моя мама вышла за него только из-за площади.
