Вяземская отметила, что не забыла подать условный сигнал – трижды постучать – и мысленно похвалила себя за это.
«Молодец, подруга! Держись, не бойся!».
Она выпрямила спину и напрягла ягодицы: походка стала уверенной и твердой. Каблучки стучали по бетону в темпе «четыре четверти».
Анна миновала огромный холл, озаренный лишь тусклыми лампочками дежурного освещения, и подошла к широкой лестнице с истертыми ступенями. Ночью эта лестница смотрелась жутко – особенно если знать, куда она ведет.
– Осторожнее, Анна Сергеевна! – тихо сказала санитарка. – Скользко!
Вяземская поблагодарила ее кивком головы, положила руку на дубовые перила и начала спускаться. Она дошла до нижней ступеньки и, повернув направо, оказалась в узеньком коридоре с низким потолком.
Сделала пять коротких шагов и уперлась в массивную решетку. Каждый прут был толщиной в руку, а расстояние между ними – таким узким, что взрослый человек не смог бы протиснуть голову.
Никто и никогда не убегал из боксового отделения, да и нападений на санитаров или охранников Вяземская припомнить не могла, но все же – здесь было страшно. Аура этого места давала себя знать.
Анна вставила ключ в замочную скважину. Ей пришлось обхватить ключ обеими руками, чтобы сделать четыре оборота. Засов с надсадным стоном вышел из проушины, и решетка подалась.
Вяземская налегла на нее всем телом; пронзительный скрип петель разрезал сгустишуюся ночную тишину.
Анна ступила в коридор. Санитарка шла за ней следом; Вяземская ощущала ее горячее дыхание на своей шее.
До глухой стены, которой заканчивался коридор, оставалось немногим более двадцати шагов. Все здесь было маленьким и тесным; но язык не поворачивался назвать эту тесноту уютной.
Анна остановилась и замерла, но не услышала ни звука. Впрочем, это было объяснимо – бокс и коридор разделяла прозрачная стена из плексигласа, служившего хорошим звукоизолятором. Для надежности с наружной стороны бокса плексиглас усиливала стальная решетка – хоть и не такая толстая, как на входе, но вполне способная противостоять натиску олимпийской команды тяжелоатлетов.
Анна двинулась дальше, пытаясь глазом или ухом уловить шевеление в третьем боксе. Она почти дошла до стены…
Панина появилась из глубины бокса внезапно. Она бросилась на прозрачную пластиковую стену, и Анна от неожиданности вздрогнула, с трудом сдержав испуганный крик.
Панина застыла, положив руки на стекло. При желании Анна могла бы прочесть линии на ее ладонях.
Темные спутанные волосы закрывали лицо «безумной Лизы» и падали на грудь. За те шесть лет, что она провела в институте имени Сербского, Панину стригли два или три раза, в состоянии медикаментозного сна, и всегда – с опаской, что она вдруг некстати проснется.
Панина откинула голову: плотная пелена черных волос раздвинулась, и Анна увидела худое нервное лицо с узкими, искусанными в кровь губами. Но больше всего поражали глаза – огромные, ярко-зеленого цвета, застывшие и пронизывающие насквозь. Казалось, они излучали незримый, но невероятно мощный, прямо-таки – неистовый свет.
Анна подумала, что эти глаза напоминают выход в параллельное измерение, откуда нет возврата.
– Панина! Что произошло?
Анна придала голосу надлежащую строгость, хотя и понимала, что интонацию украдет толстый плексиглас.
Пациентка молчала и продолжала смотреть на Вяземскую.
– Что вы сделали?
Анна прекрасно знала, что за шесть лет, проведенных Паниной в лечебнице, она не сказала ни слова. Вяземская и не ожидала ответа: хотя бы жеста, знака, – чего угодно.
