Рита с Фимой чуть растеряли бесшабашную удаль отцов. Но и они у нас тоже радушные, хлебосольные. В крошечную квартирку случались великие наплывы Фиминых родственников из других городов, или вдруг наезжали Ритины однополчане. И до того гостили подолгу, что у Риты от дискомфорта начинался аллергический насморк.
Особенно пронзительная аллергия у Риты была на дядю Заури из Тбилиси.
Раз в год на полмесяца, а то и больше, к ним домой регулярно приезжал совершенно неизвестный им дядя Заури, племянник никому неведомой тети Котэ. Причем от этой загадочной тети Котэ дядя Заури привозил такие пламенные приветы, что буквально с порога решительно отсекал малейшую надежду хоть как-то выяснить, кто она такая.
– Почему этот Заури, кто он? – недоумевали родители. – Предупреждаем тебя, – они говорили мне, – если к нам вместо Заури приедет другой человек, мы его пустим, поскольку напрочь не помним, какой он из себя.
Когда изобрели автоответчик, первой в Москве его купила Рита и своим радийным хорошо поставленным голосом наговорила такой текст:
– Здравствуйте! Оставьте, пожалуйста, вашу информацию – что вы звоните и зачем? Говорите сразу после сигнала. Если вы хотите к нам приехать, предупреждаю – у нас класть вас некуда, а если мы вас уложим на кровать, то сами ляжем спать на полу, а вы будете испытывать угрызения совести.
Фима, случайно узнав об этой проделке, устроил ей бешеный скандал. Обычно спокойный, невозмутимый, умиротворенный сердцем, поборник строгого порядка, он был объят страшным гневом: «Когда она хотела выйти за меня замуж, – кричал он, сверкая тысячей глаз, – она звала меня гуленькой! А моих родственников – не знала куда посадить и чем угостить!»
– Раньше нас было много, а теперь мало, – с грустью вымолвил Серафим. – Мы бы в два счета собрали мальчику на квартиру. В Витебске, когда все были живы, – народу тьма! И только одному человеку готовили без чеснока по указанию тети Лены – ее мужу Эфраиму. Эфа уже тогда стал предпринимателем. Он выпускал станки по производству трикотажа, но делал их больше, чем надо, и куда-то налево продавал. Он жил по собственным законам, попирая закон. И у него было очень много денег. Причем Эфа щедро ссужал родственников Лены – беспрекословно ее слушался. Все у него с удовольствием брали, не всегда отдавали. Он ей жаловался: «Опять твои родственники просят. Я больше им не дам, они не отдают». А Лена: «Дай! Дай! Просят – дай!»… Некоторые свои сберкнижки он хранил у меня, – сказал Фима. – Они были «на предъявителя». Потом Эфа забывал, куда их дел. И робко спрашивал: «Фима, там у тебя есть сберкнижка?» «Две!» – я говорил. «Ах, две!..» Он продал кольцо с изумрудами и вложил в недвижимость. У них была хорошая квартира в Большом Комсомольском переулке – от НКВД. Мне все говорили: какой у тебя солидный дядька! Он был самый франтоватый и самый удачливый из нашей семьи.
Любопытно, что при удалой франтоватости Эфы и его легендарном пристрастии к первосортным и дорогим вещам на память о нем у нас остались его просторное габардиновое пальто, двубортное, с костяными пуговицами и очень старая фетровая шляпа цвета неотвратимо надвигающейся грозы – с высокой тульей, подхваченной черной корсажной лентой, и волнистыми полями. Пальто веками висело на вешалке – мы его специально берегли, ждали, когда оно опять войдет в моду, – а шляпа валялась на антресолях. Выбросить, памятуя, какая шальная голова ее носила, казалось преступлением.
