Роман поднял весла.
Некоторое время лодка скользила по инерции, потом остановилась.
Они плыли против течения, но речка текла так медленно, что, казалось, будто лодка совсем не движется.
– Уморились? – заботливо спросил Савва, с готовностью приподнимаясь с места.
– Нет… нет. – Опустив весла в воду, Роман рассеянно потер виски.
Лодка стояла на середине реки.
– Роман Лексеич, давайте-ка я, – не унимался старик, и Роман снова налег на весла, плечами и спиной чувствуя упругую силу воды. Лодка набрала ход и понеслась дальше. Берега были все в яркой молодой зелени. Отсюда, с середины они казались особенно красивыми.
– Что ж вы утруждаетесь, Роман Лексеич. Это ж наше дело мужицкое, а вы – руки бить… – укоризненно качал своей кругленькой опрятной головой Савва. – И Николай Иванович тоже туда. Зимой с мужиками дрова пилил. Ладно – себе, а то просто так, придет на двор, как батрак, и пилит, пилит, пока не уморится. Чудаки, ей-богу…
– Не чудаки, Савва, а умные люди. Он, во-первых, себе кости разомнет, во-вторых, вам, дуракам, поможет. А вы вместо спасибо охаете да смеетесь.
– Упаси Бог смеяться! – замахал руками Савва, тем не менее, улыбаясь. – Не смеемся. Токмо чудно, право…
– Скажи лучше, что, рыбы много весной шло? Старик зажмурился, словно после выпитой водки, тряхнул головой и быстро запричитал, похлопывая себя по коленям:
– Ох, много-много было рыбки-рыбешки, я ловил ее дырявой плетешкой, я хватал ее рубахой да руками, я глушил ее, душил сапогами! Посолили да повялили, поварили, да пожарили опа-пб-па, опа-пб, опа-пб, всю сожрали с головы до хвоста!
Роман усмехнулся:
– Ну, Савва, и шутник же ты.
– Шутки шутим да воду мутим, улыбку ловим да Бога молим: дай нам, Боже, и завтра тоже! – тараторил Савва, дергаясь и приплясывая на корме всем телом. Роман рассмеялся:
– Скажи, а ты с молодости балагурить любил или под старость научился?
– Я-то? Н-е-е-ет. В молодых годах я сурьезный был, – проговорил старик, придавая своему загорелому лицу действительно серьезное выражение. – Мы с батей люди богатые были, жизнь за глотку держали. Думал, женюсь, отделюся, мельницу свою поставлю, работников заимею, лавку открою. А тут батя возьми и помре. А после мать с сестрой в бане сгорели. А после – холера, братья померли, а после я уж сам горел. А после по миру пошел. Вот тогда и развеселился сурьезный человек Савва Прохоров. Хорошо еще, в Крутом Яре осел, вдовица Дарья Матвевна, покойница, царствие ей небесное, пригрела да уговорила. А то б так и бродил бы кусошником, проплясал бы всю жизнь.
– Ты что, жалеешь?
– А то как же! – лукаво щурясь от солнца, усмехнулся старик. – Побирухой спокойней. Иди, ни о чем не думай. Хлеб подадут – съешь, в сеновал пустят – переспишь. А тут вот хозяйство, каждый раз бойся, чтоб не стряслось чего.
– И ты боишься?
– Н-е-е-т! – засмеялся Савва, открыв свой щербатый рот. – Мне все одно! Коли в третий раз гореть – и слава Богу. Жалеть не буду. Все одно помирать, чего ж тут за избу бояться?
– А зачем же жить тогда, если знаешь, что все равно умирать придется?
– Жить-то? А ради волюшки вольной… Вот ради чего. Чтоб сам себе голова. Что хочу, то и ворочу. Хочу, сома этого сам съем, хочу – тебе подарю, хочу – кому продам, хочу – кошке отдам, хочу – в муку истолку, хочу – с блином испеку, а захочу – на забор повешу, баб потешу, буду показывать, да рассказывать, да подпрыгивать, да подмигивать, опа-па-па, опа-па, опа-па, поглядите на мово на сома!
