С этой мыслью слав и замер на пороге. Он увидел перед собой длинный узкий коридор: слева высилась дощатая стена в два с половиной человеческих роста, а справа все пространство загона словно было соткано из связанных в решётки жердей, образующих длинный ряд отдельных стойл для строфокамилов – и друг дружке никто не мешал, и простор птичьему глазу был виден. Привычный интерьер…
Вот только стойки были пусты, и в загоне стояла мёртвая тишина.
Благуша растерянно завертел головой, чувствуя, как сжалось и упало сердце. Не может быть. Неужто все бегунки скуплены? Откуда-то из глубины стоек донёсся странный скребущий звук, и взгляд слава сразу же метнулся, в ту сторону и Благуша не заметил, как у него отвисла челюсть.
Строфокамилы никуда не делись. Они спали. Лёжа. Против обыкновения спать стоя. Спали возле кадок, в самих кадках, утопив оперённые туши в водице и пище, чуть ли не друг на дружке. Дёргались в беспокойном сне голенастые лапы, сжимались устрашающие когти, шевелились шеи и головы. Одна птица даже попыталась всхрапнуть, но, видимо ввиду отсутствия практического опыта, получилось лишь придушенное сипение.
Сзади, не менее поражённый открывшейся картиной, в ухо Благуше молча сопел Обормот.
– Да что тут происходит, оторви и выбрось?! – наконец вырвалось у Благуши, впавшего в полнейшее отчаяние.
– Понятия не имею, – пробормотал Обормот и крикнул: – Эй, дед, халваш-балваш, а ну на свет выходь! Где ты там ховаешься?
Дверь незаметной пристройки скрипнула, в щель высунулась седая голова и уставилась на Благушу – он оказался ближе.
– Что тут у тебя за бардак, дедуля? – хмуро поинтересовался Обормот, прислонив алебарду к стене загона и запуская одновременно одну пятерню сзади под шлем, почесать затылок, а вторую – спереди в штанцы, что, вероятно, являлось признаком крайней озабоченности. – Я тут к тебе клиента привёл, халваш-балваш, а ты даже не встречаешь…
Но дед не слышал дальнего сродственника, коим назвался Благуше Обормот. Выцветшие от старости узкие манговские глаза смотрели на Благушу в упор, смущая того столь непонятным пристальным вниманием.
Вдруг строфник завопил как оглашённый и бросился на слава, замахиваясь клюкой с явным намерением приложить тому промеж глаз. Благуша ошарашенно отскочил в сторону, а Обормот, прекратив чесаться, могучей дланью ловко подхватил тщедушного деда за шкирку и вздёрнул в воздух. Но даже зажатый в лапе Обормота, старикан все равно размахивал руками на манер ветряной мельницы и норовил хватануть Благушу клюкой или пнуть ногой в ветхом сапоге, да не куда-нибудь, а именно в лицо, на крайний случай – хотя бы в пах.
– Ах ты вор, вражий сын, халваш-балваш, ты что наделал?! – пронзительно вопил дед. – Ещё и вернуться посмел, посмеяться над стариком, халваш-балваш, решил?! Да я тебя сейчас изничтожу! В порошок сотру! Ты, порождение Бездонья, сын шлюхи и камила, пустоголовый…
Прыть дедка была отнюдь не стариковская, и угомонился он лишь после того, когда Обормот с силой тряхнул рукой, да так, что беззубые челюсти чмокнулись друг о друга.
– Оставь в покое моего другана, дедуля. Что бы тут ни случилось, он в твоих бедах не виноват. Он всю ночь… халваш-балваш, можно сказать, со мной пробыл.
Дед замер и уставился на Благушу повторно.
– Ай-ай, и вправду не он, – с сожалением простонал дед и поник головой, враз потеряв былую энергию. – Позор на мою седую голову, халваш-балваш, проклятие на мой бестолковый род…
