Россия и современный мир №1 / 2017 - страница 6

Тем не менее среди политиков Ленину постоянно приходилось само-утверждаться – в борьбе с народниками, отечественными и зарубежными «предателями» дела революции, либералами. Сохранить почтение к «авторитетам» при всей потребности в них становилось невозможно. Напротив, очевидцы не раз отмечали, что, публично полемизируя, Ленин обычно обходил существо дела, предпочитая сосредоточиться на тех персональных чертах противника, которые могли не понравиться присутствующим [7, с. 178, 181]. Стремление выставить противника в жалком свете – стало со временем приметной чертой всей большевистской пропаганды.

Главный парадокс состоял в том, что Ленин «побеждал» и «проигрывал» вопреки исповедуемой им доктрине. В 1917 г. он инстинктивно действовал по законам хаоса и выиграл; в Гражданскую войну прямолинейно придерживался коммунистических установок – и проиграл, уступив «мелкобуржуазному» крестьянству. История по-своему шутит с неистовыми доктринерами. В этом, кстати сказать, источник нескончаемого изумления перед результатами их практических деяний.

Впрочем, эмоции приходящи и преходящи. В литературе о Ленине значительное место занимает проблема «немецких денег». Между тем вопрос элементарен. Ленин, разумеется, понимал, что объективно он работает на военных противников России. Но моральная сторона вопроса мало его смущала – его цели лежали поверх той ненавистной действительности, которую он намеревался «перевернуть». К тому же, если мировому империализму суждено самому себя революционно уничтожить, то субсидии со стороны Германии – лишь подтверждение верности марксистского прогноза. С этой идейной «высоты» любое чистоплюйство казалось Ленину глупостью. Деньги «империалистов» должны работать против них самих. С кого начать – в манящем свете мировой революции казалось не столь важным.

В отличие от лидеров других социалистических партий Ленин производил впечатление предельно делового и деловитого человека. «Тут я понял, что имею дело с человеком, который привык понимать с двух слов… – вспоминал Шаляпин. – Он меня сразу покорил и стал мне симпатичен». «Это, пожалуй, вождь, – подумал я» [46, с. 210]. Впрочем, нельзя забывать, что писалось все это уже тогда, когда выдающаяся революционная харизма Ленина стала фактом истории. И это не только лишало его противников привычных аргументов, но и заставляла вписывать его образ в самоутешительные теории.

В этом смысле особенно примечательна позиция Н.А. Бердяева. Для него «масштабность» Ленина стала символическим воплощением грандиозности русской революции. Из среды людей образованных Ленина выделяло то, что «в нем черты русского интеллигента-сектанта сочетались с чертами русских людей, собиравших и строящих русское государство». В Ленине сочеталось несоединимое: он был одновременно «революционер-максималист и государственный человек», соединяющий в себе «предельный максимализм революционной идеи, тоталитарного революционного миросозерцания с гибкостью и оппортунизмом в практической политике». По мнению Бердяева, «только такие люди успевают и побеждают» [3, с. 94, 95].

Конечно, революционная стихия «подправляла» Ленина. В 1917 г., отчаявшись «просветить народ», он увидел властный идеал в том, чтобы «следовать за жизнью», «предоставить полную свободу творчества народным массам», больше полагаться на их «опыт и инстинкт» [15, с. 27, 275]. Обычно русская интеллигенция опирается на «непогрешимые» теории; Ленин взял в союзники охлократию. И хотя его проекты «государства-коммуны» выглядят настоящей моделью тоталитарного Левиафана, весь его пафос связывался с надеждой-утопией, что рабочие и крестьяне сами сумеют овладеть «безошибочным искусством делать революцию» [16, с. 69].