«Жаль только – жить в эту пору прекрасную Уж не придётся – ни мне, ни тебе».
Вдруг Михал Михалыч резко подался вперёд, оттолкнувшись от подлокотников кресла, молодцевато выбросил себя из-за стола и быстро, семенящими шажками двинулся по периметру полутёмного кабинета, выкрикивая в такт движению:
– Ну конечно! Так и есть! Те, кто в девяносто первом на баррикадах светлое будущее отстаивали, получили то, за что боролись, то есть вместо лучшего – как всегда. Так в своих рубашечках и остались. А другие, старые советские новыми русскими стали, но и им не спокойно. То отстрелят кого, то сверху наклонят при смене команды. Потому и тем, и другим чего-то лучшего, стабильного хочется. А для этого нового и стабильного уже и вертикаль с руководящей и направляющей выстроена. Даже кое-где ропот слышен. Ну чем не шанс?! И тут мои плакаты и убеждения прямо в масть! Прямо лакмусовая бумажка! – Всплыло как нельзя более уместное сравнение из его химического прошлого.
Продолжая измерять периметр, Михал Михалыч, уже зло посмеиваясь и покачивая головой, сухо сплюнул, давая выход первичным отрицательным эмоциям. Однако неприятный осадок всё ещё оставался и не позволял трезво оценить все плюсы и минусы его догадки. Поэтому, не стесняясь в выражениях, довольно громко, как на совещании с подчинёнными он выдал всё, что думал по этому поводу и об Иван Иваныче, и о его ближайшем окружении, не обойдя, на всякий случай, и политических Единоверцев.
– На вшивость проверяют!
Последовавший дальше не совсем нормативный монолог, по времени не уступающий выступлению в прениях на каком-нибудь высоком партийном форуме, принёс свои плоды и вернул Михал Михалычу способность объективно оценить прошедшую на высочайшем уровне встречу в контексте сделанного им заключения. А то, что это заключение правильно, не возникало ни малейшего сомнения. Окончательно успокоившись, градоначальник вернулся к столу и облегчённо, впервые, как ему казалось, за день, опустился в кресло. На этот раз он не обратил внимания на звук скрипнувшей под ним кожаной обивки, и не стал углубляться в аскетическое прошлое первых советских руководителей, а, будучи человеком практичным, сосредоточился на извлечении выгоды из недавней встречи. Именно выгоды, ибо сам того не желая Михал Михалыч оказал, по его мнению, немалую услугу Иван Иванычу и иже с ним, развесив по столице изображения того, кто до сих пор не даёт покоя ни своим противникам, ни своим сторонникам. Того, кто для одних является «эталоном» авторитарной деспотичной власти в нашей современной истории, а для других – эталоном порядка и процветания, организатором и вдохновителем всех наших побед.
– Ай да Мишка, ай да сукин сын! – Произнёс Михал Михалыч восторженным шёпотом. – Мало того, что помог молодёжи определить направление дальнейшего развития нашей суверенной демократии, понять, так сказать, будущий контур её политического тела, так ещё из-за своих, как оказалось, правильных убеждений, укрепился в вертикали. От такого неожиданного поворота событий он даже отбил ладонями на столе что-то вроде чечётки, в завершении которой, после похлопывания себя по груди согнул правую руку в локте и, ударив по внутреннему её сгибу левой рукой, с неописуемым удовлетворением послал «привет» лепному потолку кабинета.
– Если у них совесть, всё-таки, осталась, этой услуги они забыть не должны, – с надеждой подумал он и размяк в скрипящей коже антикварного кресла с намерением вздремнуть часок-другой.
