Сосед Лучки, Тихон, специально не поехавший на бега, поймал Пегашку.
– Ну, что мотаешь головой? Запалился? Вот побегаем с тобой маленько, остынем, потом уж за овес примемся.
Конек, мотая головой, возбужденно фыркал. Вскоре приехали Лучка, Федька и Северька. Казалось, Федькин чуб стал еще краснее. Северька похохатывал, задирал друзей, сталкивал их в снег.
– Не подкачали, братцы! – крикнул Тихон, бегом водивший Пегашку по ограде. – Утерли нос им. Знай наших.
На вырученные деньги исполнили давнюю Лучкину мечту: купили гармонь. С колокольчиками. Большую часть унесли в китайские бакалейки за долг, за ханьшин.
Предлагали армейцам еще раз устроить бега. Но те обругали парней.
– Мазурики вы, больше никто.
Вечером гуляли. Подвыпив, Федька завел старый разговор. Если бы услышал Пинигин, дальний родственник Иннокентия Губина, о чем говорят парни, потерял бы мужик сон. Петрово лиходейство уже давно выползло на люди. Шепотом, с оглядкой, но дало о себе знать. Безвинную кровь не спрячешь, все одно она себя покажет. Хоть и немало времени иногда пройдет.
От разговоров таких у Лучки узко щурятся глаза, белеют крылья носа.
– Подкараулим гада у проруби. Когда коней поить пригонит, – Федька пьет много, а не пьянеет. – Был дядя Петя, и нет Пети. Сазанов под водой руками ловит. Так, Северька?
– Порешить его непременно надо. Только у реки не пойдет. Увидит кто ненароком… За сеном когда ежели поедет… Скараулить.
Большой ум у Северьки.
Друзья гуляют в Стрельниковской бане. Пить можно – сколько спирту будет. Никто под руку ничего не скажет. И говорить без боязни обо всем можно.
Оплывает желтая сальная свечка. Мечутся по низким бревенчатым стенам лохматые тени. Плохо, видно, спит сейчас Петр Пинигин.
Лучка вдруг схватил душивший его ворот рубашки. Посыпались на неровный стол мелкие пуговицы.
Тяжело друзьям смотреть, как изводится парень. Мучает его отцовская неотомщенная кровь.
Федька утешает по-своему: протягивает стакан разведенного спирта. На, выпей. Пусть накатит на душу жаркий туман, приглушит обиду.
– Не пропадет за нами. Как палка за собакой.
Устю в партизанском отряде встретили радушно. В землянку, где она остановилась, набилось много народу. Были среди них и посельщики.
– Живут-то как наши там? Рассказывай.
Изменились их с детства знакомые лица. Заросли бородами, посуровели. Нелегко, видно, дается война.
– Тихо у нас. Будто вас, партизан, и нету вовсе. Букин говорит, разогнали вас по лесам, – Устя закраснела. – Извините, если не так сказала.
– Все так, девушка, сказала. Правильно, – раздался от двери голос.
– Командир наш, Смолин, – шепнул Николай. Смолин протолкался вперед, сел на лавку.
– Но скоро услышат. Богатеи, Семенов да японцы думают, что разгромили нас. Загнали в тайгу, откуда мы и не высунемся. А мы живы. И снова собирается сила, – Смолин сжал кулак, стукнул им по столешнице. – К Иркутску Красная Армия подходит. Регулярная. Скоро всем сволочам жарко будет.
Партизаны задвигались, зашумели. Поползли к низкому потолку едкие дымки самокруток.
– Тропин чего поделывает?
– Семью на Шанежную увез. Сам у Богомяковых живет. Вечером один по селу не ходит.
– Вот, а ты говоришь, не слышно о нас, – Смолин заулыбался. – Боится нас, вот и семью увез, чтоб одному сподручнее удирать. Знает, что мы с бабами не воюем.
Поселилась Устя в землянке, оборудованной под лазаретную подсобку. Заправляла всем здесь рослая грудастая казачка: строго стерегла бутылочки с йодом, скудные запасы перевязочного материала, спирт.
