– В телеге-то японцы, – скрипел над самым ухом Северьки голос Федьки. – Давно я их не видел.
Японцы о чем-то весело переговаривались и чувствовали себя спокойно. Сопровождающие их казаки, казалось, дремали в седлах.
– Стой! – рявкнул Северька. Из кустов, на дорогу, – люди.
Кучер резко потянул вожжи, но в этом уже не было нужды: Григорий Эпов держал лошадей и зло визжал.
– П-попались, гады.
Казаки рванули шашки, но хлопнули выстрелы, и двое медленно стали сползать на землю, а третий, дернувшись, схватился за плечо. Четвертый, бросив шашку, поднял руки.
Японцев вязали.
– Лошадей ловите! – кричит Федька.
Японцев было трое. Два офицера и солдат. Возница равнодушно смотрел, как тащат к кустам связанных офицеров.
Про третьего – солдата, – казалось, забыли. Он без сопротивления отдал винтовку, но потом вывернулся с телеги и, быстро-быстро перебирая ногами, побежал по дороге.
– Уйдет, сволочь! Лучка – на коня! Руби его!
Лучка, не задев стремена, прыгнул на казачью лошадь, выхватил шашку. Все, даже связанные офицеры, смотрели, что будет.
Лучка взмахнул и опустил шашку. Но японец продолжал бежать. Лучка сделал круг и снова взмахнул шашкой.
– Не умеет! – взъярился Филя. – Себя и его мучает.
Через мгновение Зарубин был уже на коне и карьером летел за беглецом. Он привстал на стременах, вытянул руку вперед; пролетая мимо солдата, резко опустился в седло, рванул шашку на себя.
– До пояса, – азартно сказал казак, все еще стоящий с поднятыми руками.
– Может, с тобой так же сделать?
– Воля ваша.
– Опусти руки, – сказал ему Николай. – И сними с седла приятеля. Видишь, ранен.
– Чего ж вы за шашки хватались? – Северька строго смотрит на казаков.
– С перепугу, паря, с перепугу. Шибко вы внезапно выскочили.
– Если бы не внезапно, винтовки бы сорвали.
– Может, и сорвали бы.
– Смелый ты, – Филя закуривает трубку. – Не боишься так говорить?
– А чего бояться. Бойся не бойся – едино.
Японский офицер, старший по званию, торопливо, с хрипотцой заговорил.
– Чего ему надо? Не пойму? – развел руками Николай.
– Его хочет умереть, – спокойно сказал второй офицер. – Харакири. Живот резать.
– Как это? – не понял Николай.
– Обычай у них, у японцев, такой, – объяснил Филя. – Сам себе живот режет.
– Сам себе? Ну уж, не выйдет.
Но японец говорил торопливо и настойчиво.
– А, хрен с тобой. Развяжите ему руки.
Много за эти годы люди смерти видели. Пообвыкли, очерствели. Потеряла смерть таинство. Какое тут таинство, если вот она, каждый день промеж людей шлындает.
Смерть разная: легкая и трудная. Легкая – это та, что в бою. Летит человек на коне, машет шашкой, кричит. Грохнется о землю, перевернется несколько раз, как тряпичная кукла, и – все. Лежит казак в степи, запрокинув голову, бродит вокруг хозяина верный конь. Ржет конь призывно и встревоженно, а хозяин не слышит и не услышит больше никогда.
Раненые умирают трудно. В муках, в тоске. Хорошо еще, если кругом свои стоят, друзья-товарищи. Вот и этот, приехавший из-за моря, не больной, не раненый, сейчас умрет. Умрет среди тех, кого приехал он убивать. Не в бою, не в азарте, сжигающем душу. Каково ему?
Федька развязал японцу руки, отвел его в сторону и услужливо подал клинок.
– На тебе, морда неумытая.
Японец снял китель, опустился на колени. Лучка отвернулся.
– Не могу. Из винтовки стреляю по людям – ничего. А так не могу. И вот того догонял. Рублю его, а меня мутит.
– Обвыкнешь, – успокоил его Филя.
