Вдоль дороги – рыжие болота до синего неба. Бродят по ним реденькие скелеты черных деревцев. Бродят, зачем-то обходят голубые глазища болотных ламбушек. На дорогу не выходят. Но смотрят на проезжающих со вниманием. То ли завидуют им. То ли не завидуют.
«Ну, да. А тут уже песенка, должно быть, быть должна…» – Шведов даже начал подбирать симпатичные рифмы к Васиным матюкам.
Дорога до Зашейка отвратительная.
А настроение у Данилы замечательное. Что-то ждет там, впереди? Природа вокруг дикая, девственная, а впереди – дело важное, гуманное, только Дане одному сейчас и доступное. «Никто, кроме меня!» – романтик, блин.
А на-ко вот, хлебни!
Запах крови.
Сладковатый такой. И совсем не неприятный вроде запах, не противный. А все равно – жутковатый, молчаливый, гнетущий запах свежей крови.
На операциях, в секционной, да и из всяких собственных и чужих, мелких и не очень, ран – Даня крови насмотрелся и нанюхался. Но раньше этот запах был совсем другим.
Здесь же, сегодня, кровь пахла по-другому. Запах был незнакомым. Но Даня догадался, что это за запах. Этот запах был предвестником смерти.
Точно. Именно – предвестником. Ее, неминуемой.
Данила теперь сможет узнать его. Этот запах. И узнает. Потом. Позже. И не один раз (на соседнюю с больницей улицу примчится спустя пару месяцев Шведов по вызову, всего через минут пять после выстрела, кровь из живота будет вытекать толчками, много ее будет, очень много, глаза застреленного тела, но еще не покинутого любопытствующей душой, удивленно выпучатся на Данилу, а он, сунув руку между ребер, будет качать, качать, качать уже пустое тряпичное сердце, вдыхая шумно этот запах, и уже понимать по этому запаху всю бесполезность своих действий).
А сейчас Даня втягивал его, запах этот, принужденно, не понимая, морщиться ему или нет, наклонившись над одной из пациенток, щупая ее пульс и раздумывая – с чего начать.
Обе женщины лежали на носилках на полу в приемном покое, без сознания, с густо и полно темно-красным пропитанными бинтами на голове и с такого же цвета студнями под головами. А еще кровь капала на пол – чужая, не их кровь, донорская – из плохогерметичных толстыми иглами проткнутых флаконов. И еще стекала по резиновым оранжевым трубкам многоразовых капельниц.
Повернувшись и сделав шаг к другой пациентке, Шведов наступил в лужу крови. Ногу не стал убирать. Наклонился. Пощупал пульс и у этой.
Решил брать в операционную ее – помоложе, и пульс у нее не такой тонюсенький, как у первой. С шансом девушка, с шансом. Надо брать первой.
Странной была эта его белая горячка. Еще накануне, получается, началась. Говорят мужики, он еще вчера на работу топор принес. Наточил. Ночью встал. Достал из-под кровати припасенное орудие. И четыре раза сонной жене рубанул по голове. Потом в комнату к дочери пошел. Она с мужем спала. Начал с зятя. Да тот в последний момент проснулся, руку подставил, ногой пнул. Вскочили они. Дочка сразу в ванную с криками убежала, заперлась на защелку. А муж ее с окровавленной рукой без пары пальцев на лестничную площадку рванул, вроде как на помощь звать. А дверь-то за ним захлопнулась. Пока соседи-мужики появились, пока дверь ломали, тот, свихнутый, спокойненько защелку в ванной выбил и еще восемь раз – по дочери. Пока та не затихла. Топор бросил. Пошел на кухню. Сел на табурет. Закурил. Тут и подоспели те, кому надо было поспеть. Надо было. Да только не так поздно.
