Вадим задумался, уставившись невидящим взглядом в пространство. Что он там видел? Ушедших родителей? Свою тяжёлую и страшную работу? Будущее?..
– Вадим, – окликнула я, и он, как всегда, резко повернул в мою сторону голову. – Тебе нравится работать в морге? Только честно!
– А тебе? – Ответил он вопросом на вопросом.
– Что «мне»? – Не поняла я.
– Тебе нравится, повторяясь до бесконечности, разучивать одни и те же движения?
– Из одних и тех же движений получаются разные танцы, – ответила я. – Вот, смотри…
Я поднялась с дивана в гостиной, куда мы переместились после ужина, и продемонстрировала Вадиму наглядно, как пять неизменных движений можно уложить в разные рисунки танца.
– Здорово! – Выдохнул он, когда я закончила. – Мне всегда казалось, что в танцах, музыке, да, и пении, в общем-то, творчества очень мало. Ноты, слова, движения – всё прописано… А, оказывается, даже в пределах прописанного можно проявить столько фантазии!..
– Да, – согласилась я, – и мне это нравится. Конечно, во время репетиции, особенно ближе к её концу, кроме жуткой усталости и злости ничего уже не чувствуешь, а после неё даже на злость сил не остаётся. Это одна сторона процесса. Это как изготовление деталей. Дальше следует их сборка – из отдельных частей составляется танец или партия. Соберёшь не в том порядке, и всё, машина не едет, танца нет. Соберёшь плохо, получишь нечто рваное, ломаное, смотреть противно. Надо, чтобы всё было выполнено и собрано правильно, и чтобы зритель при этом видел лёгкость, непринуждённость, красоту, а не тяжёлый труд. Я люблю выходить на сцену и дарить зрителю радость и лёгкость. Я не всегда в восторге от процесса, но мне нравится результат. Именно ради него я одиннадцатый год учусь, вкалываю у станка, терплю боль… То есть, училась, вкалывала, терпела… —
Мой голос неожиданно сел и прервался. – Извини, – прохрипела я. – Просто я не знаю, что теперь будет… После того, как…
– Ты любила, – произнёс Вадим так, словно этот факт оправдывал всё. – Ты потеряла голову, и от этого тебе пришлось стать умнее. Такой, вот, парадокс. Спасибо тебе Илонка, – изрёк он вдруг с жаром. – Я всё понял окончательно. Я не вижу результата своей работы. Не получаю удовлетворения от процесса. Не хочу быть патологоанатомом. Хочу спасать живых людей и буду это делать!
Он подошёл и заключил меня в свои размашистые, тёплые объятья. Между нами ничего не случилось ни в ту ночь, ни в какую-либо ещё. Ничего, кроме тёплой дружбы, и я рада этому. Не хотелось бы испортить жизнь талантливому врачу и просто хорошему человеку.
Сейчас у него есть жена, двое маленьких детей, устроенный быт. Я не могла бы дать ему этого всего ни пять лет назад, ни сейчас. Не могла не потому, что не хотела, а потому что у меня нет. У меня нет столько внутреннего тепла, чтобы делиться им с кем-то ещё.
Даже на себя одну не хватает, и потому я обхожусь с собой очень жёстко. Это даёт ощутимые результаты: выход в примы, призовые места на международных конкурсах, быстрая реабилитация после сложнейшей травмы, возвращение в профессию. Последние два факта удивили даже видавшего виды доктора Лунина и его старшего друга и коллегу Максима Завадского, а они признанные корифеи современной травматологии.
Думаю, будь я более тёплой и доброй, ничего подобного со мной за жизнь не произошло бы. Вела бы кружок танцев в Доме детского творчества и спешила домой со своей толстой задницей на съёмную квартиру, какашки за детьми подтирать и проверять ненавистные уроки, вот, и вся жизнь. Да, ещё сумки десятикилограммовые в каждой руке забыла и рваные носки нищего мужа.
