Трудно сказать, как бы отреагировала Малика. Просто посмеялась бы надо мной?.. Или бурные излияния малознакомого парня: «Я люблю!.. Я люблю тебя!..» – напугали бы девушку?.. Я не мог это проверить: как в знаменитом стихотворении Хафиза – идол навсегда скрылся.
Без Малики все утратило смысл. Я и раньше-то с трудом высиживал нудные лекции в университете. А теперь от блестящих гладких лысин профессоров меня просто-напросто воротило. А когда я – преодолевая брезгливость – открывал толстенный талмуд-учебник, мне казалось: черные буквы на белой бумаге – это зубы оскалившейся щуки.
«Товарищи» по учебе – с нюхом шакалов – без ошибки учуяли произошедшую во мне перемену. Выпадающие мне на долю насмешки стали более многочисленными и колючими. Меня будто преследовала и жалила стая шершней. «Трубадур!..» – «Призрак отца Гамлета!..» – «Арап Петра Великого!..» – «Недоделанный Д’Артаньян!..».
Хорошо, что одногруппники не знали ни о моем увлечении восточной поэзией, ни о том, что я и сам упражняюсь в стихосложении. Иначе я давно удостоился бы прозвища «азиатского рифмолета», «раскосого куплетиста», «университетского акына» – или что еще за язвительные прозвища способна изобрести зараженная расизмом и национализмом расейская молодежь.
Еда стала для меня безвкусной, как туалетная бумага. Какие румяные пироги ни готовила бабушка – я с трудом мог заставить себя проглотить несколько кусочков. Бабушка удрученно качала головой на длинной сухой черепашьей шее:
– Уж не заболел ли ты, внучок?..
Что я мог ответить?.. Что у меня болит не тело – но душа?..
Я каждую ночь видел Малику во сне. Я обвивал руками тоненькую талию милой, целовал алые лепестки губ. Красавица лианой изгибалась в моих объятиях. Обнажала передо мною наливные яблочки грудей. А я играл с потоком распущенных черных волос прелестной тюрчанки.
Но я открывал глаза – и снова оказывался один под потолком своей комнаты, в мятой постели, на скрипучей кровати. Прекрасные видения улетали – как стая вспугнутых птиц. Я – в одних трусах – подходил к зеркалу. И долго смотрел на своего двойника. На парня с чуть взлохмаченной шевелюрой, опухшими глазами и выпирающими ребрами. Он часто моргал и нервно покусывал нижнюю губу. Мы адресовали друг другу невеселый вопрос на двести тысяч червонцев: «В кого ты такой никчемный страдалец?..».
Ответа – увы!.. – не было. Мне оставалось только вздохнуть и топать в ванну умывать лицо. А на кухне меня ждала кастрюля с бабушкиными пирожками – которыми я мог позавтракать, прежде чем ехать в университет.
Я пытался одолеть свою тоску. Средства для этого были привычные. Чтение восточных классиков. Попытки самому писать стихи. Алкоголь.
После лекций я спешил – с баночкой пива, «вертолета» или «отвертки» – на берег реки. Палые листья шуршали под вздохами ветра. Я пьянел от коктейля и от страстных звонких газелей Навои.
Убитый разлукой лирический герой тушил гудящее в сердце пламя красным искристым вином. Темной ночью напрасно ждал возлюбленную, в насмешку обещавшую свидание.
Впитывая чарующие строки, я думал: чем я не безумец Меджнун?.. Малика сразила меня одним взмахом ресниц – как Лейли несчастного Кайса. Измученный влюбленный – я тоже достоин быть увековеченным в стихотворениях и поэмах.
Но нет!.. Я все-таки отличаюсь – и это мягко сказано!.. – от Меджнуна и Фархада. Один из них слагал волшебные песни, которые подхватывала вся Аравия. А второй был великим богатырем и тружеником – прорубавшим в скалах русла каналов и воздвигавшим дворцы. Страсть легендарных влюбленных была возвышенной и красивой. Моя же – просто смешной.
