– Ишь, выискалась! – тихо, но с такой злобой проговорила Дарья и шагнула с крыльца навстречу гостье. – Учить меня вздумала? Так я сама тебя так проучу, мало не покажется! А ну, пошла отсюда! В своем дворе будешь командовать! Институт! Еще чего придумала, вот вырасти своих сначала, а потом поговорим! Ну? Марш отсюда!
Ничуть не стесняясь вытаращившейся на происходящее из своего двора Вали Крушининой и протестов самой Елены Степановны, Дарья вытолкала учительницу за калитку, щедро осыпая ее громкой бранью. Потом хлопнула щеколдой, заперла калитку и пошла в дом, где испуганная Натка давно забилась в самый дальний угол и теперь горько плакала, закрыв лицо руками.
В тот день бабка Дарья впервые побила Натку. Взяла пластмассовую ярко-синюю хлопушку, купленную недавно в хозмаге, чтобы выбивать половики, и отходила девчонку как попало, до красных рубцов по всему телу, повторяющих узор самой хлопушки.
Натка молча сносила побои, только закрывала руками лицо, ни звука не слетело с ее крепко сжатых губ, и бабку это сердило еще больше – удары становились все чаще и размашистее…
Когда Дарья сама очнулась и опустила руку, тяжело дыша, Натка отняла руки от лица и так глянула на бабку, что у той кровь ринулась в лицо жаркой рекой. Не было в Наткином взгляде ни злости, ни гнева, была только такая укоризна и… любовь, что дрогнула каменное бабкино сердце.
Нет, не настолько, чтобы приласкать внучку, прощения попросить, а лишь настолько, чтобы повесить на гвоздь в сенях эту проклятую хлопушку. Хлопнув со всей силы дверью, Дарья ушла в хлев, якобы по делу, а сама прислонилась к низкой дверке, привалилась спиной и закрыла глаза, пытаясь успокоить рвавшееся наружу сердце. Голубка вопросительно смотрела на хозяйку умными и добрыми глазами, будто понимая, что той сейчас нелегко, и Дарья обхватила кормилицу руками, обняла и припала к теплой шее – только и есть у нее что Голубка, чтобы пожаловаться, а другим слабины своей не показать…
Натка же после побоев не проронила ни слезинки. Просто встала и пошла к умывальнику – умыть разгоряченное лицо. И на бабушку она не сердилась, ей было все равно, не было внутри ничего – только чернильно-черная пустота.
Умывшись, отправилась Натка в свой закуток и, обернувшись в зеленое покрывало, отвернулась к стене. Пустыми глазами смотрела она на покрывающий стену старенький ковер с лебедями, на камыш по краям чуть потершегося и потускневшего от времени пруда…
Дарья вернулась в дом поздно. Заглянув к Натке, она хотела бы позвать ее поужинать, но поняла, что внучка спит и не стала ее будить. Невыносимо было ей посмотреть сейчас еще раз в лицо внучки, побитой ее тяжелой, натруженной деревенской работой рукой…
Налив себе в кружку воды, Дарья отрезала краюху хлеба и стала есть, глядя в темноту, разлившуюся за окном. Весенний ветерок доносил до нее звуки гуляющей где-то по улицам молодежи, смех и песни девчат, хохот парней… Нет! Не отдаст она Натку, никуда та не поедет, ни в какой городской институт! Не позволит Дарья совершить с внучкой то же, что стряслось когда-то с дочкой… Дарья обхватила руками голову, горьким показался ей сейчас хлеб.
Уже стихли все звуки, когда пошла Дарья в кровать. Однако услышав, как мечется и стонет внучка во сне, она опрометью бросилась в маленькую комнатку, отгороженную легкой шторкой.
Натка вся горела и бредила, звала во сне маму, чуть взмахивала рукой, будто от чего-то защищаясь. До утра просидела Дарья у кровати внучки, ни на миг не сомкнула глаз. А поутру позвала соседку и попросила, чтобы та сходила в медпункт и пригласила к ним фельдшера.
