…А покуда шавки вокруг снуют,
примеряя челюсти для верняка,
ты поведать волен про свой уют,
про уют вселенского сквозняка,
коли понял: можно дышать и тут,
на перроне, вывернув воротник,
даже если ночь, и снега метут,
и фонарь, инфернально моргнув, поник.
Да, и в здешней дрожи, скорбя лицом,
заказавши гроб и крест для отца,
ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом
и стучит по коже небес пыльца.
Город – бел, и горы белы́, холмы.
И твоя действительность такова,
что пора читать по отцу псалмы.
…Где ж тот поезд каличный «Керчь – Москва»?
Ведь пора идти отпевать отца
по канону, что дал навсегда Давид.
Да в итоге – снежище без конца
и ментов патрульных унылый вид.
Ты живой? Живой. Вот и вой-кричи!
«Всюду жизнь!» – нам сказано. Нелегка?
Но прибудет тётушка из Керчи.
И Псалтирь пребудет во все века.
А отец лежит – на двери, на льне,
в пятиста шагах, как всегда, красив…
В смерти есть надежда. Как шанс – на дне
ощутить опору, идя в пассив.
Смерть и есть та дверь, что однажды нас
приведёт, как к пристани, в те сады,
где назначен суд и отмерян час,
и лимита нет для живой воды.
13 марта 2005 г., Прощёное воскресенье
Катафалк не хочет – по дороге, где лежат гвозди́ки на снегу.
…Рассказал профессор Ольдерогге то, что повторить я не смогу:
про миры иные, золотые, без придумок и без заковык.
Пшикайте, патроны холостые! Что миры? Я к здешнему привык.
Катафалк, железная утроба, дверцей кожу пальцев холодит.
