– Ты, сукин сын, говори, да не заговаривайся, – Яннакиев, забыв утереть с подбородка блестящий жир, прижал Маврика тяжелым, угрожающим взглядом. Маврик, забубенная голова, не испугался, лениво произнес:
– Чего ты, Митя, всполошился, как курица на насесте, среди ночи разбуженная? На воре шапка горит, а?
Яннакиев, при общем молчании, привстал, занеся назад руку, надвинулся на Маврика. Донат легонько перехватил его руку и, следя глазами за чайкой, присевшей на мгновение на зеленую воду, тихо, раздумчиво спросил:
– Это ты, Дмитрий, на полном серьезе, что ли, насчет закона моря: кто на гребне, а кто тонет? Можно ведь рассудить и по-другому. Ну, хорошо, у кого-то силенок не хватает, идет он на дно, хочет воздуху глотнуть, а захлебывается соленой водой. Жизнь – как море под ветром, это ты правильно заметил, с одной только разницей, что море, как ни крути, не верти, тоже не без людей. И уж найдутся такие, что постараются не дать утонуть ближнему. Ты хвастаешься, что умеешь жить, вон какой достархан обеспечил, и… Понял я, уразумел, каким образом собираешься ты жизнь в кулак зажать. Хочешь, байку одну расскажу?
Маврик вышиб ладонью пробку, привычно смахнул с горлышка сургучевые крошки, подмигнул Яннакиеву как ни в чем не бывало:
– Подставляй посуду, под байку надо выпить.
Донат лег на спину, держа голову, как на подушке, на сцепленных сзади руках и, уставясь в небо, которое закат уже прострочил красноватыми нитками, негромко заговорил:
– Байка, хлопцы, такая… Жила в одном селе старуха, муж ее помер в молодости, а детки во младенчестве. Кончается бабкин век, и никому она не нужна, как сломанное весло. Одиночество – это для человека горше всего, и вот, значит, болеет она, за собой ухаживать не в силах. Родичи, какие были, от бабки отказались, на кой черт нам лишняя обуза? Однако слушок по деревне прошел, что у старухи есть деньги, много деньжат – одна ведь жила, кое-что прикопила, бабки, известное дело, народ прижимистый. Откуда, из чьих уст вышел слух, не знаю, может, старуха сама и пустила. И кто, дескать, ее досмотрит, тому она свое богатство и откажет. Прибежала к ней соседка, ластится к старухе, приглашает: «Идем, бабушка, к нам, как-нибудь худо-бедно проживем, тебя досмотрим, не сомневайся». Согласилась та. «Спасибо, – говорит, – доченька, труды твои напрасными не останутся. Перед смертью, дочка, открою тебе что-то очень важное. Видит Бог, не пожалеешь». Прожила она в семье соседки год ли, два, ухаживала та за ней неплохо, однако, чего греха таить, так и ждала, когда за приживалкой явится смерть с окаянной своей косой. Никуда от той, понятно, не денешься, пришел и старухе час. Молодуха и в поле уж носа не кажет, от бабушки не отлучается, боится, вдруг помрет в ее отсутствие и тайну заветную в могилу с собой унесет. Осталось, наконец, сердечной жизни на несколько вздохов, подзывает она хозяйку и говорит: «Спасибо тебе, доченька, за заботу и труды, они тебе зачтутся перед Господом нашим». Помнишь, я тебе посулила, что перед смертью открою что-то очень важное? Наклонись-ка, на ухо скажу».
– Что, что она сказала? – не выдержал Маврик, весь подаваясь к рассказчику и еще глубже втягивая голову в могучие свои плечи.
– Ох и нетерпеливый, прямо, как та молодуха, – буркнул Леонид Пантелеевич.
«И говорит бабушка на ухо хозяйке, а та от нетерпения и счастья дрожит вся, как в лихорадке: «Слушай, дочка, меня внимательно и запоминай. Когда сядешь шить, то продень в иголку нитку, а на нитке не забудь сделать узелок. Не забудь, поняла?» С тем и отошла».
