Русский диверсант - страница 26

– Старшина! – окликнул Воронцов горбатую тень в камуфляже.

Старшина-Радовский остановился, медленно засунул обратно за ремень парабеллум.

– Здорово, курсант, – и подал руку.

– Что, поменяли форму, господин… как вас там?.. – Воронцов усмехнулся, закинул автомат за спину и пошёл было всё той же стёжкой к хутору.

Но Радовский его окликнул:

– Погоди, курсант. Ты мне лучше скажи, как она?

– Родила, – Воронцов оглянулся. – Сын у вас. Анна Витальевна уже и имя ему дала. Нил Алексеем окрестил. А я вашему сыну, Алексею Георгиевичу, крёстный отец.

Радовский шагнул к Воронцову и обнял его, и Воронцов почувствовал, как тот затрясся всем телом. Что ж, и этот, как видно, не из железа сделан, тоже матерью рождён…

– А ну-ка, братец, повтори, что ты только что сказал. Неужто и правда сын у меня родился на родной земле?

– Сын, Георгий Алексеевич. Пойдёмте. Анна Витальевна вас ждёт. Вот уж рада будет! Да и нам тоже радость: не чужой пришёл. Можно сказать, свой. А гости здесь редки.

Они некоторое время шли молча, прислушиваясь к шагам друг друга, словно в них можно было услышать те мысли, которые сейчас клубились в голове каждого из них. Радовский оглянулся на Монахов Мыс и спросил:

– На кладбище могилка свежая… Кто?

– Пелагея.

– Как Пелагея?! – Радовский остановился, опустил голову и перекрестился.

– А так, – не оборачиваясь, ответил Воронцов. – Она тоже девочку родила.

Снова шли молча.

– Ты-то тут давно? По службе или как? – окликнул его Радовский.

– После расскажу.

– Один? Или снова кем-нибудь командуешь?

– Не волнуйтесь, один, – успокоил Воронцов Радовского.

Радовский долго на хуторе не задержался. Выложил из вещмешка какие-то гостинцы. Посидел у озера с Анной Витальевной, подержал на руках сына, поцеловал их, попрощался с остальными, пожелал тишины и покоя и ушёл. Уходил он той же стёжкой, в сторону Монахова Мыса.

Воронцов пошёл проводить его. Дорогой успели о многом переговорить.

– Девчонку ту, которую твой солдат сахаром подкармливал, вынесли? – спросил Радовский, когда подошли к кладбищу.

– Вынесли. Она потом работала в госпитале. В мае в госпиталь попал и я. А тут как раз пришёл приказ на выход. Кто ушёл, кто как… В село нагрянули каратели. Я кое-как ушёл. В самый последний момент. По госпиталю уже стреляли зажигательными пулями. Ушла ли Тоня, не знаю. Я её в тот день не видел.

– Когда это произошло?

– Что?

– Когда каратели в деревню пришли?

– В мае. Числа десятого или двенадцатого.

– Как называлась деревня?

– Дебри. А что, знакомое место?

– Мне там все места знакомые, – уклончиво ответил Радовский.

– Вот в той самой Дебри, в школе, и размещался наш госпиталь. Охрану несли партизаны. Они то ли ушли в лес, то ли их по-тихому сняли. Сразу поднялась стрельба. В деревню со стороны большака заскочил бронетранспортёр и тут же начал поливать из пулемёта по домам, по госпиталю… Раненые кинулись кто куда… Расползались вокруг госпиталя, как муравьи. Я уже мог ходить и ушёл в лес.

О своём плене, и первом, и втором, Воронцов Радовскому не сказал ни слова. Но по глазам его понял, что Анна Витальевна ему что-то успела рассказать.

– Ты сюда надолго? – спросил Радовский.

– Нет. Нога подживёт и уйду.

– Куда?

– К своим. Куда ж ещё.

– Ну да, куда ж еще… А тебя там ждут? В Особом отделе…

– Никуда не денешься. Не с вами же идти.

– А ты подумай. Подумай хорошенько.

– Вы надеетесь, ваша возьмёт?

– А ты?

– Я думаю так, что присягу один раз дают. Много разных разговоров за это время я наслушался. Если бы не война, я сейчас учился бы в своём институте, получал высшее образование. А там бы и сёстры школу окончили и тоже дальше бы учиться пошли. Нам наша власть дорогу в жизнь не закрывала. Был у меня в отряде один, говорил: вот, мол, немцы большевиков перебьют, со Сталиным разберутся, а там, дескать, новое правительство назначат, и заживёт Россия без большевиков и тюрем. А что получается на деле? Немцы нас за людей не считают. Я, когда шёл сюда, две ночи ночевал в одном селе. Там, за шоссе. Две старушки, две сестры. Бывшие учительницы, дочери бывшего местного батюшки. Такие же вот, как и вы, Георгий Алексеевич, верующие. День и ночь у них в углу под божницей лампадка горит. Рассказывали, как у них на постое была артиллерийская часть. Заставили их баню топить. А потом – мыть их. Одна из них мне и говорит: я, мол, мужа своего никогда голым не видела. А тут – голые мужики… И сад потом весь загадили. Поедят, выйдут в сад и тут же, с сигаретами в зубах, присаживаются под яблонями. Мальчика, шестилетнего, сына соседки, офицер плетью до смерти запорол. За то, что тот из его сумки плитку шоколада стащил. Сумка лежала на лавке, открытая. Мальчик забежал в дом, увидел и взял. Женщину, местную библиотекаршу, беременную, возле школы вниз головой повесили за то, что раненого офицера прятала. Снять разрешили, только когда уже запах пошёл. Культурная нация, потомки Канта и Гёте… Я ещё не знаю, что с моими. А вы меня ещё спрашиваете, куда я пойду. Мне теперь одна дорога – туда, на войну, – и Воронцов махнул в сторону шоссе. – Я теперь часть её. Так же, как и вы. Не так ли?