Когда я перешел в четвертый класс, Николай Иванович ушел работать в художественную школу, которая была в нашем городе. Я стал ходить к нему туда, показывать свои рисунки, а он советовал мне, что и как нужно делать, давал задания. Закончив четвертый класс я заявил, что бросаю музыкальную школу – играть на фортепиано я уже умел неплохо – это по отзывам моих музыкальных учителей, которые хотели, чтобы я продолжал заниматься музыкой. Но мое природное упрямство предпочло живопись, музыке. Родители понимали, что две дополнительные школы я не потяну и сильно не возражали, чтобы я теперь посещал художественную школу и занимался живописью. Они видели, что я всерьез ею увлекся. Сестра, в это время, готовилась к свадьбе и ее воспитательное воздействие на меня, если так можно трафаретно выразиться, ослабло. Ей было не до меня.
Так я стал учиться параллельно с обычной школой, в художественной и познавать азы изобразительного творчества. К тому времени, для своего возраста, я писал хорошие картинки, а Николай Иванович немногословно, но профессионально лепил из меня художника. Когда я заканчивал седьмой класс умер Николай Иванович – сказались-таки фронтовые невзгоды и ранения. И вот на его похоронах я впервые осознал, как страшно потерять любимого учителя, друга, не побоюсь этого слова, применительно к человеку намного старше меня. Я плакал тогда безудержно, будто у меня отняли самое дорогое. После похорон, я по памяти написал портрет Николая Ивановича, где изобразил его на поле боя с автоматом и гранатой в руках. С этого момента я возненавидел войну осознанно, соприкоснувшись с ней близко в образе своего учителя. Портрет Николая Ивановича повесили на стене в том классе, где он проводил с нами занятия. Смерть этого человека была для меня первым жестоким ударом в жизни.
Вот, пожалуй, и все о детстве. Я хотел рассказать о нем немного, но как видите, получилось довольно пространно. Но хочу подчеркнуть, что в детстве я рос честным, глубоко порядочным, чистым мальчиком. При такой школьной и творческой нагрузке у меня не было лишнего времени, чтобы просто болтаться по улицам и дворам, не говоря о том, чтобы хулиганить. Я выбрал свой дальнейший путь и подчинил свою жизнь его величеству – художественному творчеству!
Как видите, во мне не было генетической предрасположенности к преступлениям. Мои родители, глубоко интеллигентные люди, вложили в меня все необходимое для порядочной жизни. Если бы мне тогда, кто-то предсказал, что я проведу десять лет в тюрьмах и зонах Урала и Колымы, я бы никогда не поверил этому пророчеству и только бы улыбнулся, как воспитанный мальчик, посчитав все завистничеством или шуткой. А, если бы о моем будущем рассказали тем, кто знал меня, они, наверное, бы рассмеялись над такой нелепицей, зная меня, как интеллигентного мальчика и благоразумного человека. Но тогда провидцев не было, в отличие от сегодняшнего дня, и никто не мог предупредить меня о злом роке, висящим над моей судьбой.
…Юрий Григорьевич, дрожащими пальцами, нервно достал сигарету и прикурил от зажигалки. Видимо, непросто давались ему детские воспоминания и спросил, выжидательно глядя на меня:
– Не скучно вам слушать мою исповедь?
– Нет. Даже очень интересно сравнивать парадоксы вашего детства и нынешнего положения. Вы полностью человек искусства: музыка, живопись… Вы действительно были на Колыме? – Недоверчиво спросил я, не закончив предыдущей мысли.
