Русское зазеркалье - страница 4

Ты сама и виновата,

А никто не виноват.

I couldn’t agree more.^>3

––

Дверь с зелёным ромбом сыскалась на третьем этаже, под самой крышей. Номер и правда оказался not bad: даже не номер, а квартирка-студия. Кровать рядом с входом; открытый open storage unit, то есть этажерка с шестнадцатью квадратными отделениями, отделяющая кровать от кухонной зоны. (Правильно ли я, интересно, назвала эту штуковину «этажеркой»? А как же ещё её называть, однако?) Сама кухня была небольшой, обеденный стол – даже на двоих мал, но имелась и электроплита, и шкафчики с утварью, и холодильник. Даже о тостере позаботились. За узкой дверцей – крохотный санузел. Единственное окно, под ним – электрический обогреватель с рукояткой. Я сразу повернула рукоятку на максимум. Я ещё не «они», если не могу жить при плюс шестнадцати.

Имелся в комнате, впрочем, и камин. Выглядел он так, будто не топили его лет пятьдесят. Растопить? Надо дожидаться администрации и спрашивать милостивого разрешения. Да и где же ты, голубушка, раздобудешь дров? В Риджентс-парк, что ли, пойдёшь рубить под покровом ночи?

Телевизора не было. Вместо него на стене висело большое зеркало. Глядись вот в него и размышляй о своём горестном житье. (Зачем я использую обороты вроде «горестное житье»? Или просто сама себя неосознанно стремлюсь убедить в том, что остаюсь русской? Если дело в этом, то плохой знак, потому что тот, кто уверен в себе, сам себе ничего не доказывает. Вот и «контора» с «управляющим» как-то очень по-старорежимному пахнут. А если уж перейду на откровенные церковнославянизмы, то и вовсе пиши пропало.)

Забравшись в единственное кресло-шезлонг с ногами, укутавшись в снятое с кровати покрывало и наконец согревшись, я даже задремала минут на двадцать. Проснувшись, поняла, что надо идти добывать еду. И надо, как его, экономить, душенька. А то когда ещё упадёт на карточку обещанный аванс от сэра Гилберта? Да и упадёт ли вообще? На карточке оставалось фунтов двести с небольшим, а в кошельке – меньше сорока.

Sainsbury’s находился в пяти минутах ходьбы, я его заприметила ещё давеча, выйдя из метро. (Вот, снова, «давеча»: куда это годится?) Само моё новое жильё было, кстати, в трёх минутах от станции. Уже положив в корзинку готовый обед в пластиковом судке, хлеба, ветчины, сахара и чая, я, повинуясь импульсу, схватила ещё упаковку древесного угля (Lumpwood Charcoal).

Стоя в очереди на кассе, я продолжала прокручивать в голове позавчерашние события, так быстро изменившие мою здешнюю жизнь, так неожиданно открывшие для меня новую, неисписанную страницу.

—–

Ещё вчера я и вообразить себе не могла бы, что, бросив всё, оставив Эрику целый шкаф своего барахла, поеду в столицу ночным автобусом. И в мыслях не было! Нет, занималась я совсем другим: расхаживая в маленьком чёрном платье – декольте, нитка жемчуга на шее – между гостей вернисажа с бокалом шампанского в руке, приветливо-лицемерно улыбаясь малознакомым и незнакомым людям, я искала глазами Эрика, который после того, как я обнаружила его в постели с Маноэлой, почти вовсе перестал появляться дома. На сами работы я даже не глядела: мазня-мазнёй. Я бы и лучше сделала. (И делала, кстати: полгода назад на этом же самом месте был мой вернисаж.) В этот раз выставлялись работы Мугабы. Мугаба был другом Эрика, таким же, как и я, художником с рабочей визой, только посвежее и помоложе. Если Эрик уже не придёт, может быть, отыскать хотя бы виновника торжества и призвать к ответу? Правда, даже по сталинским законам сын за отца не отвечает, а приятель за приятеля тем более. Ну, тогда просто поплакаться ему в жилетку на его широкой чёрной груди. Или, может, совет какой даст… Ага, как же! Не будь дурой: на открытом рынке арт-продуктов предложение значительно превышает спрос, поэтому каждое из юных дарований (в моём случае второй свежести) так и глядит, как бы с улыбкой вцепиться собрату в горло. Но, может быть, Мугаба хоть знает, где искать моего суженого, этого поганца? Вот такими совсем неблагостными мыслями я была занята, когда в моей сумочке булькнул телефон.