Третьяк не успокаивался, все посматривал на нее, будто голодный на жаркое. Если в зимовье они оставались одни, щипал за бока и без всякого стыда обещал «разодрать в клочья», а дальше такое, что только уши закрывать.
Нютка знала: мужской голод укротить сложно, не зря все детство слушала разговоры матушки да деревенских баб. И сейчас рада бы превратиться в замарашку: не сверкать синючими глазами, не перекидывать с плеча на плечо темную густую косу. Старалась как могла: мазала щеки сажей, шмыгала носом как малое дитя и просила о заступничестве Господа.
Молитвы помогали: Третьяк только грозил, на большее не осмеливался.
Сначала Нютка думала, из двух злыдней он главный. Третьяк носил пищаль, саблю и серебряные монеты на поясе. Слышала, это он придумал план похищения Нютки, знал «многих важных людей в Верхотурском остроге», выбирал то самое загадочное сонмище. Но в Басурмане было что-то совсем иное: сила, злость, какое-то исступление, словно нечеловечье.
Матушка с ним венчалась. Значит, по сердцу ей был? Нютка глядела на старого злого кузнеца и удивлялась матушкиной глупости. Таких любить нельзя.
* * *
Рано выпал добрый снег. Он валил густо, будто решил враз из осени сотворить зиму. Нютка потеряла счет дням. Наступил ли Покров Богородицы? Она не осмеливалась спросить о том своих пленителей, училась стряпать хлеб, ощипывать куропаток и жить сегодняшним днем.
Вокруг не было ни души. За долгие дни, проведенные в зимовье, Нютка не видала следов, не слышала человечьего крика – лишь волки выли лунными ночами, тявкали лисицы да щебетали лесные птахи.
– В Турье пойду, скоро не ждите, – сказал Третьяк. Накануне он смазал лыжи оленьим салом, густо, со знанием дела, прихватил кривую палку и увязал суму – готовился к долгому переходу.
На прощание добавил непонятное:
– Казаки понаедут, цена будет доброй. – Потрепал Нютку по щеке, без злости, будто бы с ласковой усмешкой. И ушел в заснеженный лес.
Так в зимовье Нютка и Басурман остались одни.
Он ходил на охоту, приносил зайцев, не успевших обрядиться в зимнюю шубу, – и Нютке было жаль каждого из них. Сама знала, глупость это – жизнь не терпит жалости.
Нютка готовила зайчатину на очаге в старом горшке, добавляла перец из своей котомки, иногда Басурман нанизывал тушки на толстую ветку и крутил, пока мясо не покрывалось хрусткой корочкой.
«А ведь он мог быть моим отцом», – иногда проносилось в ветреной голове. И Нютка радовалась, что родитель ее – крупный, веселый, громкоголосый Степан Строганов, купеческий сын, а вовсе не тать, угрюмый и страшный.
– А ты ловкий, – сказала однажды, глядючи, как он лихо одной десницей управляется с топориком.
– Иди-ка, – молвил Басурман.
Он поставил на чурку махонькое полено, показал Нютке, как верно опускать топор, как двигать руками, как не попасть по своей же ноге. Ей бы сказать спасибо за науку, а Нютка промолчала.
Но все же дни, проведенные без главного злыдня, стали временем спокойствия посреди бури. Веревки не связывали ее руки-ноги, ничей взгляд не ловил всякое ее движение. Однорукий оказался не так страшен.
«Вот бы Третьяк не вернулся… А потом батюшка нашел меня и забрал», – думала Нютка.
