– Ромаха ему братец, да?
– Да. – Мальчонка как-то посмурнел.
– А он каков?
– Хлебушка бы, – не ответил на Нюткин вопрос Богдашка.
– А что ж у вас с хлебушком? Матушка отчего не печет хлеб?
– Я с отцом живу. И вообще… Ой, воды натаскать надобно… Пойду я.
Выскочил из-за стола и, не сказав Нютке больше ничего, скрылся прямо в стене – так почудилось. А когда подошла ближе, углядела низкую дверь. Видно, через нее обитатели соседних домов ходили в гости.
Оконце махонькое, да все ж ясно, скоро сумерки. Сквозь бычий пузырь различила мало: избы или сараи, каких-то людей, копавшихся во дворе, услыхала разговоры, лай собак и лошадиное ржание.
Она села за стол, отщипнула от мяса пару волоконец, съела и испугалась: а вдруг уже начался пост? Потеряла счет месяцам и дням, давно – словно целую вечность! – не была в церкви, и упала на колени пред иконой,
Спаситель глядел на нее спокойно и светло, Богородица жалостно улыбалась. Встала Нютка с колен очистившейся и полной надежды.
Устройство жизни в новом месте казалось ей пока неясным, смутным. Она радовалась уже тому, что здесь помимо Синей Спины есть иные люди, что можно обмолвиться словом с кем-то негадким.
– Хороший, – хмыкнула она, вспомнив речи Богдашки.
Как хорошим может быть тот, кто девок покупает, зимой в реку их загоняет, под замком держит? Да еще собирается сделать пакостное – в том была уверена.
* * *
По округе давно стелился вечер. Нюткины ресницы смыкались, она смаргивала сон, щипала себя за правый бок и ждала хозяев. А они все не являлись.
– Самое лучшее тебе – кольчуга, сабли, пищали. А я, я чего? Хуже, что ли? – Кто-то разобиделся не на шутку.
Слова его показалось Нютке забавными.
– Ты обещал. Как уезжал, обещал мне… Несправедливо так… – И еще что-то дальше, глухо, не все и расслышать.
Нютка подняла голову. Как сидела за столом, так и заснула, упавши на доски. Шея затекла, на щеке – рукой потерла: так и есть – остались вмятины. Они красы не прибавят.
– Ромаха, угомонись.
Голоса доносились с крыльца, а потом из сеней – братцы наконец явились домой.
– Что говоришь со мною, будто я голопуз какой.
Нютка хмыкнула: «Голопуз и есть». Она встала, оправила рубаху, подвигала руками-ногами, затекшими после сна, да повела плечом.
– Сказано тебе: слово исполню. Найду. – И вот уже загремела щеколда.
Они вошли: высокий, широкий в плечах старший братец и статный младший – и оба уставились на нее с недоумением.
– Плясать собралась, что ль? – печально, вовсе не в лад игривым речам спросил Ромаха.
Нютка – кто ж дернул ее, не иначе черт криволапый – сняла плат с головы и пошла-пошла той дробной походкой, что предназначена для посиделок за околицей, для хороводов, где голубь выбирает голубку. Судьба обделила ее теми радостями, что скрашивают юность, что разгоняют шибче кровь. То сидела в отцовых хоромах в Соли Камской, то работала на злую тетку в Устюге. А забав-то и не сыскать…
И теперь Нютка кружилась вокруг стола, который недавно оттирала с таким усердием, пролетела мимо сундука, мимо лавок, вновь повела плечами, и молодая упругая грудь ее качнулась под рубахой, а пятки в теплых чулках притопнули, тоскуя о сапогах с высокими каблуками. Как бы ими сейчас прищелкнуть, разлиться дробно, на всю округу.
Она обошла всю избу, облетела, размахивая платком, и в каждом движении ее была ярость, обида на судьбу и неотступная жажда любви. Да не пламени, что срывает одежу и насилует, а ровного огня, что дарует тепло и оберегает от зла.
