Мужики, что кололи дрова, таскали их к тыну – козырек наверху прятал полешки от снега. Нютке видны были склоненные спины, головы, одна в колпаке, вторая – с чубом. Те самые, что в клети под башней живут. Она шла, потупив глаза, повторяла: «Лишь бы не сказали чего», но ее мольбы не услышали.
– Видал, девка идет. Волочайка.
– Угу.
– Что, не слыхал?
– Не до того было.
Оба говорили так, словно Нютки не было тут, на укатанной и унавоженной дороге. Первый мужик говорил так, что и дегтя на заборе не надо.
– Страхолюд привез. Для себя или для братца. А может, и для обоих! – Он захохотал, нагло, чуть повизгивая, и рыло его – и верно, будто свиное – стало красным.
Не таясь уставился на Нютку, она не успела отвести взгляда, защитить себя от наглости и похоти. Шла и шла мимо, ноги становились все тяжелее. Побежать бы – а она не смела. Второй скользнул взглядом да вновь принялся за работу. Рыло, не смущаясь молчания товарища, завел то же:
– Волочайка ладная, я бы от такой не отказался. – А дальше все потонуло в его гоготе и шуме поленьев, сваленных возле тына.
Нютка сбросила с ног своих тяжесть, цепи – не цепи, забежала в избу, закрыла дверь за крючок, придвинула к ней для пущего дела лавку и только тогда села.
Выйти бы, назвать худыми словами, отправить на Кудыкину гору. Да только знала, страх, что сидел внутри ее, зашил губы крепкими нитками. Оставалось лишь слать проклятия, глядючи на обидчиков в мутное оконце.
* * *
С той поры Нютка боялась одна ходить по острожку. День за днем проводила за хлопотами: терла, стирала, пекла, выметала сор и страхи. Братцы уходили с рассветом, а то и раньше, а возвращались они поздним вечером, когда тьма давно держала в плену поселение. Нютка оказалась предоставленной самой себе: пела, иногда тосковала, вспоминая родных и дом.
Жители острожка будто и не замечали, что в избе у восточного тына поселили девку. Лишь один не забывал о ней, наведывался с утра, на обед и еще полдюжины раз. Богдашка охотно уминал булки, не подумав счистить горелые корки, нахваливал: «Хрустят как», показывал глубокую рану на ладони – так он учился мастерить ложки. Отец его, старый казак, с Нюткой не вел бесед: кивал иногда в знак приветствия, а однажды передал через сына охапку целебных трав. Нюхала весь вечер, тосковала по матери – за то была благодарна старику.
Богдашка всякий раз говорил что-то новое про людей, которые оставались для Нютки неведомыми тенями. Слушала его со всем вниманием, охочая до сведений и сплетен.
– Сегодня я Домне про тебя сказывал. А она выгнала меня и постряпушек не дала.
Так узнала, что в острожке живет баба, весьма своевольная, с норовом, судя по словам мальчонки. Нютка порывалась сходить к ней в гости, да не отваживалась: всякий раз вспоминала обидные слова да намеки.
Чаще Богдашка хвалился:
– Батю моего всякий уважает. Характерник он. Знаешь, кто такой? – И, не дожидаясь ее ответа, продолжал: – Самый опытный казак, зелья и словеса всякие знает. Оружие заговаривает.
Нютка хотела спросить, ужели за то здесь не наказывают, не считают колдовством, но молчала. Потом в несладкие ее думы вторгался задорный голос мальчонки:
– Ой, еще два года, я с батей и дядькой Трофимом везде ходить буду. И на охоту медвежью, и в поход, и по Туре в юрты вогульские.
Нютка смотрела на смешного мальчонку со светлыми вихрами и ямочками на щеках, представить не могла: Богдашку – да в дальний поход.
