В свете прожектора видно, как пластмассовые наплава образуют в воде двухрядную дорожку. Сейнер убегает от нее, а впереди летит в темноту розоватый буй с сигнальным огнем – ориентир в бешенной пляске. «Косяк! Где косяк? Когда я научу вас работать?» – кричит Ломакин акустику. «Левее», – отзывается акустик. «Что же сразу не сказал!» – Ломакин с трудом сдерживает себя – руганью делу не поможешь. Его раздражает медлительность акустика, неповоротливость боцмана, нерешительность старпома. Нельзя упускать косяк! Ломакин достает ракетницу и стреляет в сторону левого борта, чтобы отпугнуть косяк, не дать рыбе уйти под килем. На мгновение мир вокруг становится изумрудно-зеленым. Зеленые лица матросов, зеленая палуба. Погасала ракета и снова сомкнулась тьма. Невод уже замкнули, вытащили буй, закрепили крючьями и начали подбирать стяжной трос.
Светало. Вокруг в успокоившемся водном пространстве лежали сейнера, и желтые наплава неводов, как ожерелья колыхались на поверхности. Начали стягивать невод. Матросы, укладывающие сеть на кошельковой площадке, стояли под сплошным потоком воды, стекающей с сетного полотна. Ломакин спустился вниз. Сквозь толщу воды было видно сетное полотно, оно казалось то желтым, то ярко-голубым, чувствовалось, как там внутри шебуршит, вздрагивает и бьется рыба. «Есть голубушка, есть, хо-хо-хо! – звучно кричит старпом. – Тонн сто, прокляните меня, если меньше! Это я навел на косяк! Чтобы вы делали без меня!» И акустик тут же: «Ловко мы косяк засекли!» Ломакин молчит. Ему бы тоже хотелось кричать: Смотрите, это я привел флот на рыбу! Но у него другие заботы – подойдет ли база вовремя, не помнется ли рыба в кошельке. Он вскакивает в рубку, настраивает радиостанцию. Сквозь потрескивания в эфире голос начальника промысла: «Вы чем думали, когда метали? Куда мы эту рыбу денем? У транспортов забиты трюма! Вы ответите за все!» Спорить с начальством на слуху у всего промысла – последнее дело. «Победитель не получает ничего». Надо сказать угодливо – это же вы предложили идти на юг. А лучше всего промолчать. Плавбазы уже в пути. Никто не может отнять радость успеха. И все же обидно…
Ломакин выходит из рубки. В прозрачном воздухе все кажется невесомым, четкой границы моря и неба нет. Сейнер, освещенный солнцем, купается в голубом просторе. И вокруг все усиливается шуршание – это трутся спинами друг о друга сардины, стянутые в кошельке. Штилевое утро, как награда за дни пролова, за бессонные ночи. Только бы рыба не залегла в кошельке, только бы успела плавбаза…
Грешен, я тогда не мог и не хотел его понять. Вместе с мукомолом я осуждал учителя, не желавшего уходить с борта траулера, закончившего свой рейс. «Он вообще с прибабахом! Три года без берега, чокнутый!» – сказал мукомол, теребя обвислые усы, делающие его похожим на моржа и Ницше одновременно. Потом он медленно нацедил в стаканы остатки мутноватого самогона. Плавбазу нашу сильно качало и пустая бутылка, скользнув со стола, перекатывалась от переборки к переборке. Я признался мукомолу, что знал учителя еще на берегу и даже знал его жену Киру – яркую, крашенную брюнетку с полными губами, она работала у нас в техотделе. «Ах, – эта…» – с растяжкой процедил мукомол и стал, сам себя распаляя, обвинять во всем женщин. Я заснул под его непроходящее ворчание и привычный шум волн. Утром качка усилилась, к тому же стал накрапывать дождь. После промсовета я вышел из рубки и хотел пойти в каюту, когда увидел, что боцман машет мне рукой и показывает на пришвартованный к нам траулер.
