Ну, проныра китайская! Приныкал! Заховал-таки от Ярославича!
– Да как ты…
– Не сердися, Васлав – зашептал Сыма Цзян. – Князя Александра говорилась, что в Пскова-города тоже сильна неспокойна и…
– Что «и»?
– Князя сама положила эта в моя сумка, когда никто никакая не видела. Князя сказала – отдавай для Василька.
Ах, вот оно в чем дело! Прощальный подарочек, значит. Ну, спасибо, князь, на добром слове.. Бурцеву стало веселее.
– Ну-ка Дмитрий, Гаврила, чего как на похороны едем? Запевайте!
Теперь можно. Дурной буйный Новгород давно уж позади. А под рукой два ствола с гранатой. Чего еще желать?
Подтянули все. Даже китайский мудрец Сыма Цзян и татарский юзбаши Бурангул старательно выводили разудалую древнерусскую, слов которой и сам воевода толком не знал.
Одна лишь дочь Лешко Белого, малопольская княжна Агделайда Краковская, смотрела печально. Но слезу, скользнувшую из-под ресниц, в темноте не заметил никто.
– Ну, в чем дело, Аделаидка? – он держал ее за плечи и всматривался в лицо жены. И гадал: ну отчего ж оно так выходит? Почему любимое лицо ни с того, ни с сего вдруг становится чужим и отрешенным? Он не находил тому разумного объяснения. Не мог найти.
Новгородские беды остались позади, а в Пскове все складывается, как нельзя лучше. Народец здесь – после рейда Александра Ярославича и изгнания изменников-израдцев – притихший, покладистый. И под началом у Бурцева – полтыщи дружинников. И лучший дом на дружинном подворье достался воеводе и его молодой жене. Живи, да радуйся. Ан, нет!
Она отводила глаза – красные, воспаленные. Ночью плакала. Опять…
– Я ведь вижу —сама не своя ты, Аделаидка. Может, скажешь, наконец, что стряслось?
И вновь нет ответа. Лишь взгляд, исполненный невысказанной муки. Лишь слабая выстраданная улыбка на дрожащих губах. Лишь слезы в уголках глаз.
– Слушай, может, нам пора с тобой бэбика завести? Нет, в самом деле, пора ведь?
– Кого? – она озадаченно взмахнула ресницами.
– Ну, ребенка…
Аделаида молча мотнула головой. А по щекам – дорожки слез.
Бурцев вздохнул. Отпустил жену. Почти отбросил. Не нежно – грубо. А как с ней еще? Никакой, блин, нежности не хватит, если молчит как партизанка.
Подошел к окну. Душно… Тошно… За мутным бычьим пузырем, уже натянутым к грядущим холодам в небольшом оконном проеме, трудно что-либо разглядеть.
Хотелось чистого свежего воздуха. Но эта закупорка… Бурцев сплюнул, рванул раму с пузырем на себя. Труха, пыль, сухой мох и утренний ветерок с ранней, почти осенней, прохладцей ворвались в горницу. И шум дружинного подворья посреди псковского Крома…
Неприступный Кром – древний детинец, кремль-первооснова наиважнейшего новгородского пригорода жил своей обычной жизнью. Главная и единственная пока крепость Пскова, не обросшего еще Довмонтовой стеной и Середним градом, и градом Окольным, и Завеличьем. Крепость, стоящая на высоком скалистом мысу, промеж рек Великой и Псковой – там, где малая речка под острым углом впадает в большую.
Удобное место для цитадели… Над медлительными речными водами на мощном земляном валу – две деревянные стены. Стены образуют вытянутый, чуть изогнутый, – и удлиненный со стороны Псковы клин. А в основании треугольника-детинца – от реки до реки – непреодолимой дугой выгибается мощная стена из камня, обмазанного глиной.
«Пръступная» – так именовали ее сами псковичи. Ибо только здесь, в междуречье, можно идти на приступ, не потопив войска в реках. Было у каменной стены Крома и иное название. Перси… И нет тут ничего общего с женской грудью. Имеется в виду воин-крепость, каменной грудью встречающий ворога.
