И вот сейчас, глядя на Лёшин портрет, я вижу такого же изломанного, отчаявшегося во всём и во всех разочаровавшегося, ребёнка. И мне, не знаю почему, хочется знать, понять, что было в его жизни, почему душа его так страдает. Ведь когда просто смотришь на него, такого не видишь. Красивое по-мужски лицо, упрямый мощный подбородок, рубленый рисунок губ, глубокие тёмные глаза, резко очерченный разлёт чёрных бровей, непослушная чёлка густых чёрных волос – он так хорош собой, что от лица сложно отвести взгляд, настолько оно притягивает своим мужским обаянием и гармонией. Да и пока обтирала его уксусом, ухаживала за ним, не могла не заметить, как бесподобно он сложен!
Такой мужчина вряд ли одинок. Представляю, какой хоровод водят вокруг него девицы. И судя по одежде и телефону, он совсем не нуждается в деньгах. Не то, чтобы я положила на него взгляд, у меня даже в мыслях мелькнуть не могло, что могу ему понравится. Я давно уже перестала мечтать о всяких там принцах – ни одному принцу не нужны чужие дети, а у меня их целых трое. И они главнее всех принцев на свете!
Просто смотрю на этого, так внезапно появившегося в нашей жизни, мужчину, как на музейный экспонат – наслаждаюсь зрелищем и приятными ощущениями от прикосновений к его коже во время перевязок и других процедур.
Пока я не увидела его израненную душу на портрете, он был для меня буквально небожителем, ненадолго и абсолютно случайно спустившимся до простых смертных. Сейчас, увидев его боль, я осознала, что он такой же человек, как и я, из плоти и крови. Он стал мне как-то ближе, роднее что ли. Мне стало жаль его, как ребёнка. Понимаю, что он уже давным-давно совсем не ребёнок, но я видела теперь его именно так – маленьким потерянным мальчиком. Хочется положить его голову к себе на колени и гладить по голове, шепча и приговаривая слова утешения. Я просто чувствовала всей своей душой, что они ему очень нужны, эти слова. Мне хотелось сделать для него что-то большее, чем просто уход за больным. Мне бесконечно хотелось излечить его душу. Знакомое чувство. Так было со мной каждый раз, когда в детском доме появлялся новый ребёнок.
– Мишка, дядя Леший проснулся!
– Я вам говорил ведь, не беситься, мама Фая что сказала?
– Да мы тихо же бегали, это всё Дашка, я ей говорю-говорю, она не слушается!
С трудом сажусь на постели. Голова тяжёлая, но всё же чувствую себя намного лучше. Горло ещё саднит, но совсем немного. А ещё я зверски хочу есть. Пытаюсь встать – нужно срочно в туалет. И понимаю, что что-то не так. Опускаю взгляд вниз и закрываю глаза, внутренне чертыхаясь.
– Дядя в пампелсе!
– Дашка!
– Подождите, дядя Леший, мы сейчас маму позовём, она снимет.
Представил себе эту сцену и с улыбкой качаю головой.
– Думаю, уже сам справлюсь. Шпана, вы не знаете, где моя одежда? И где у вас туалет?
– Одежда вот, на стуле. А туалет, пойдемте, я покажу.
– Ты – старший? Зовут как?
– Мишка. А вас Леший зовут, да?
– Можете и Лешим звать, если вам так нравится. А мама-то ваша где?
– Она коз пошла доить, да по хозяйству, а Макс на работу уехал.
– А папка ваш где?
– У нас только мама Фая и Макс.
– Понятно.
Невольно мелькнула неприятная мысль – мама Фая в этой местности явно пользуется успехом. Все дети настолько разные и непохожие, что об общем отце мысль не закрадывается. Малая, что тыкала пальцем в мой подгузник, похожа на снежок – волосы такие светлые, что почти белые, и вьются как у куклы, глаза светло-серые и огромные, их только и видно на маленьком бледном личике. Средний своим разрезом глаз, смуглостью и темной шапкой волос сразу напоминает одновременно и жителей Крайнего Севера, и Элвина из бурундуков – такая же задорная, скуластая мордаха. А старший, Мишка – бычок бычком – рыжий, лобастый, кареглазый крепыш. Так и кажется – сейчас бодаться будет. Даже чёлка курчавая, как у бычка. Да уж, целый набор! Все разные, но все по-своему притягательные. Так сколько же этой пигалице всё же лет? Выучилась, работала, трое детей…
