– Тишина… – прошептал я.
– Ага. Просто чудо, правда? – Димка приподнялся на локте, вслушиваясь. – В городе ты всегда слышишь этот фон: то пол вибрирует из-за постоянной работы удерживающих уровневых механизмов, то гиперсеть гудит в простенках, то стёкла в окнах подрагивают, когда мимо проносятся авиамобили… – он вздохнул и лёг обратно. – Иногда звуков слишком много, и они изматывают. Ты можешь заткнуть уши, но и тогда слышишь свой пульс, а ещё – непрекращающийся писк где-то на границе сознания, от мозгочипа, который постоянно посылает сигналы в мозг и всегда на одной ноте. А отключишь его, и становится страшно: вдруг что-то случится? Ты никогда не думал, сколько безумцев появилось в мире с изобретением этого прибора?
Я удивлённо смотрел на Димку. И чего его так прорвало на ночь глядя? Обычно он редко завязывал разговор, разве что о совсем уж наболевшем. Может, свежий воздух так подействовал? Вон, Рома, наоборот, притих…
– Не знаю, – честно ответил я. – Кажется, я вообще ни о чём не думаю.
– И не надо, – Димка широко зевнул. – Забавно. Дома я сплю, максимум, по пять часов – возраст берёт своё, сам понимаешь. А здесь меня клонит в сон, хотя ещё даже нет одиннадцати.
– Спи, пока можешь, – улыбнулся я. – У меня, правда, ни в одном глазу.
Он помотал головой и снова зевнул.
– Обидно спать. Я бы хотел запомнить каждый момент из того, что произошло сегодня. Я давно так не веселился.
– О, да! – подхватил я. – Сначала эти гонки со Спиди! Ты не представляешь, какой рубец у меня остался на сердце! – я развёл руки в стороны. Димка тихо засмеялся.
– Это было приключение, Толик. Как в детстве, наверное. Помнишь, когда-то мы все мечтали угнать машину и уехать на край света…
– Иногда мне кажется, что детства никогда и не было, – признался я. – Всё было так давно, память выцвела, как старая бумага. Я завидую современным детям: они-то могут записать на мозгочип память обо всех событиях и архивировать её!
– Ну, это не всегда хорошо, – философски заметил мой друг. – Ведь они запоминают и хорошее, и плохое, в то время как мы вспоминаем только хорошее. По большей части… – он ласково взглянул на Романа, свернувшегося калачиком в уголке. – Вот Рома, например. Беречь надо таких. Они навсегда остаются детьми в душе. И помнят самое важное.
– Мне кажется, мы – последнее поколение романтиков, – вздохнул я.
– Ага. Старые чудаки, что ходят по городу с широко раскрытыми от удивления глазами…
Я снова вздохнул. Невесёлая мысль не давала покоя.
– Знаешь, Дим, я дожил до семидесяти лет, но у меня такое ощущение, что ничего не было. Кругом совсем другие люди и город совсем другой, а вся прежняя жизнь… я так и не знаю, как я должен поступать. Не знаю, чего ждать от нового дня. Не могу понять, что происходит – потому что всё делается не так, как нас учили. Я чувствую, будто я всего лишь пылинка, примагниченная к гигантскому шару, и вскоре меня сдует в открытый космос. И мне страшно.
Он кивнул, словно думал о том же самом.
– Я понимаю. Все мы в таких условиях, так или иначе.
– Есть даже целая теория, – продолжал я. – О том, что наша реальность сокращается.
– Это как? – полюбопытствовал Димка.
– Ну, смотри. Человек считается взрослым тогда, когда приобретёт достаточно опыта, который поможет ему в будущем. Но в условиях галопирующего прогресса этот опыт быстро устаревает, и приходится заново учиться, чтобы приспособиться к новой жизни.
