Сага о Тамаре - страница 27

– Он был на ремонт закрыт. Зато я салют видела в честь освобождения Минска! Из трехсот двадцати четырех орудий, двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами. Папа сказал, такой салют бывает редко, только в честь крупных побед на фронте, а Минск – это столица его родной Белоруссии. На Красной площади играл духовой оркестр, люди танцевали, в небе лучи прожекторов.

– Осталась бы в Москве, у отца!

– Что ты! Он же секретный военный! И у него там новая жена была. Он маму еле уговорил, чтобы меня в гости отпустила. Мы с мамой два года в оккупации были, в Горловке. Когда нас Красная Армия освободила, он приехал и говорит, у вас тут разруха и мрак. А в Москве уже светомаскировку сняли, хочу Томочке другую жизнь показать, где полно людей, машин, музыки. Представляешь, какой праздник папка для меня придумал?

– Что-то я запутался, Томчик. Как вы в Горловку попали?

– Слушай. В Горловке бабушка живет и мамины братья-сестры. Мама с отцом в Москве познакомились и поженились. У меня место рождения – Москва!

Борис старательно морщит лоб, разбираясь в потемках моей семьи.

– Потом родители в Горловке работали, а когда развелись, мама в Черновцы со мной уехала, чтобы новую жизнь начать. Это на границе с Румынией. Когда война началась, оттуда эвакуировались в Горловку. Страху натерпелись! Немцы с самолетов на бреющем наш грузовик расстреливали! Сюда, во Львов, уже в 46 году приехали. Ясно теперь?

В нашем окошке на четвертом этаже тухнет свет, и я не тороплюсь домой, наивно предполагая, что мама легла спать, не дождавшись меня. А зачем ей волноваться? Она же знает, что я с Борей. В подъезде светло и гулко, мы усаживаемся на широкий каменный подоконник, шепчемся и хихикаем. Я в шутку чмокаю Бориса в щеку, как котенок, тыкаюсь в шею, он осыпает поцелуями мое лицо, нежно гладит волосы. Объятия становятся все жарче, мне очень-очень приятно, и сладкий запах гвоздик кружит мне голову…

– Отойди от меня! Томка! Уйди!

Борис резко отталкивает меня, я чуть не сваливаюсь с подоконника, прижимаюсь к нему еще больше, чтобы сохранить равновесие, и возмущаюсь:

– Тьфу на тебя! Ты что, дурак?!

Он как-то странно морщится и кричит, с досадой отрывая от своей рубашки мои руки:

– Да отстань же ты от меня! Ты что, не понимаешь?!

– Не понимаю!

Его голос становится тише, удивленно и недоверчиво он заглядывает мне в глаза:

– Ты, правда, не понимаешь?

– Не понимаю!

– Ааа! Так вот вы где? Тамара, ну-ка, иди сюда!

Строгий мамин голос застает нас врасплох. Я отдаю ему пиджак, через две ступеньки скачу наверх, как провинившаяся собачонка, и получаю парочку шлепков полотенцем.

– Марья Васильна! Извините! Немного задержались.

– Мам, мы же тут, на лавочке сидели, мы никуда…

Ее брови грозно сдвинуты:

– Боря! Я тебя просила, как старшего. Приходите в 9 часов! Ты ее забрал, ты ее и приведи, я на тебя надеюсь. Приводи ее до самой двери! Ты мне обещал!

– МарьВасильна! Я же привел… Не бейте ее! Бейте меня! Я виноват!

– Иди домой! А с тобой другой разговор будет!

Дверь захлопывается, и серые глаза осуждающе пару минут сверлят меня.

– Мам, мне 17 лет! Я подумала, если ты уже спать легла, я тихонько зайду, ты не услышишь и не поймешь, что я опоздала.

– Эх, Тамара-Тамара! Ты не понимаешь, что я спать не могу, пока ты не придешь? Я волнуюсь за тебя, непонятно?

– Мам, да чего волноваться?! Я же не одна, я с Борей!

– Вот будет у тебя дочка, тогда ты меня вспомнишь!