«We don’t need no…»
Мне нужно исчезнуть. И главное – как-то незаметно. Дематериализоваться из этого пространства, чтобы потом в качестве сюрприза появиться из воздуха где-нибудь далеко. В женской бане, например – хороший сюрприз. Или на сцене, где идёт представление Дэвида Копперфильда – пусть он удивится!
Я обнимаю Лену и целую её взасос. Потом отталкиваюсь от неё как бильярдный шар и перемещаюсь между танцующими телами, извиваясь змеёй, двигаясь вглубь. Двигаясь в центр. Центр энергии. Центр любви (почему бы и нет?). Здесь тела соприкасаются плотнее, музыка громче и воздух гуще. Может, в таких местах и обитает любовь – если не к ближнему, то сама по себе, выкристаллизовавшаяся из наших душ неожиданно для них самих, не знающих, как и куда применить её, и в которых она, неиспользованная, обычно и сгнивает. Маша. Машенька. Что же ты делаешь в клубе? Как вообще тебя сюда пускают? Тебе ведь нет и пятнадцати. И где же твоя любовь, Машенька? Тоже в этом эпицентре, выпотрошенная и сгущённая?
– Привет, – Маша вдруг возникает передо мной. Она хитро улыбается. Рядом с ней мужские лица и пиджаки. Я не люблю пиджаки. Ненавижу пиджаки. Их форма и накладные плечи чем-то похожи на доспехи римских легионеров. В них есть какая-то законченность и неотвратимость.
– Здравствуй, Машенька. Что ты делаешь здесь сегодня? Как тебя сюда пустили?
Улыбка на её лице меняется. Неопределённо и непонятно.
– У меня здесь знакомый работает, – просто говорит она.
Один из мужчин в пиджаках?
– Я рада тебя видеть, – добавляет она.
– Я тоже рад тебя видеть.
– Купишь мне дринк?
Вокруг грохот ритмов, музыки, и приходится читать по губам.
У Маши чуть полноватые, красиво очерченные губы. По ним читать приятно, хотя и не очень легко. А где-то в другом конце танцплощадки вопиет Ленино сердце «Где же ты, Илья?»
– Ты здесь не один? – Спрашивают Машенькины губы, – я видела рядом девушку.
– Да… – Чуть задерживаюсь с ответом, – с друзьями.
– Так ты купишь мне дринк?
– Пойдём.
Мы подходим к барной стойке и я беру Маше джин-тоник.
– Спасибо, – она целует меня в щеку.
– На здоровье. Мне пора идти к друзьям.
– Потанцуем?
«Где же ты, Илья?» – вопль Лены.
– Конечно потанцую. Я уже танцую с тобой. Только сейчас мне нужно идти.
Я ухожу. Последние пятнадцать минут были бы тяжелы и сложны для проживания, если бы я был трезв, чист и пуст, а в кровеносных сосудах и в полушариях мозга не присутствовали элементы вещества, изменяющего сознание.
Лена танцевала одна, закрыв глаза, погрузившись в себя, вскинув к потолку руки.
Лена танцевала одна. Остальные в зале – словно для фона, безликие и никакие. Её поднятые вверх руки медленно колыхались, словно водоросли в речной воде – справа налево, и обратно. Глаза закрыты. Голова поднята вверх. Руки тянутся к софитам и стробоскопам, словно к Богу. Молитва (даже если она не выражена в словах) течёт, плавно и легко, снизу вверх. Наверное, Лена сама не знает и не догадывается, что в этот момент она молится. Но я чувствую эту происходящую в ней молитву, поток через руки к софитам и стробоскопам – и выше – к небу, к небу, и ещё выше, ещё выше.
Я ошибся. Лена не молилась. Она переживала внутри обиду, и для удобства отстранилась от мира.
– Куда ты делся? – Спросила меня, когда мы сели за столик.
– Знакомых увидел. Немного пообщались. – С напускным равнодушием ответил я.
– Знакомую… – Уточнила Лена. – Какую-то малолетку из детского сада. – Я видела.
