Эймар опустил голову и поспешил скрыться в соседней каруджи. Остановился, прислушался. Старина Рабье пробубнил что-то невнятное, но сочувственное, и толстяк снова взялся жаловаться. И жена хворает, и дочь непутевая, была одна надежда на старшенькую, и то… Толстяк замолчал на полуслове. Повисла неловкая пауза. Старина Рабье скомкано попрощался, заскрипели колеса удаляющейся телеги.
Юноша осторожно выглянул из укрытия – лицо толстяка осунулось, глуповатые глаза затопила боль. Эймар вдруг забыл, что час назад хотел проучить зануду, теперь того было по-настоящему жаль.
– Отец, отец, почему так долго? Что-то случилось?
Будь он мертвым, и тогда бы узнал этот голос.
Девушка со светлыми, как пшеница, волосами подбежала к толстяку, подхватила под руку.
– Все хорошо, Брайда, дукэ доволен.
Толстяк старался говорить весомо и строго, но получалось не очень убедительно, слишком дрожал голос.
– Ох, повозку распрячь… – толстяк было развернулся, но дочь его остановила.
– Я сделаю, отец, иди в дом.
Сгорбленная спина скрылась за дверью. Девушка ловко перехватила узду, повела лошадей на задний двор.
Эймар вжался в стену.
Теперь он знает ее имя: Брайда. Осталось сделать всего лишь шаг, но это оказалось неимоверно сложно… Юноша нащупал в кармане лепесток, глотнул воздуха и вышел навстречу.
Удивленно распахнулись зеленые глаза.
«Не узнала» – обреченно подумал Эймар. Что ж, тогда надо развернуться и с достоинством уйти.
Но девушка улыбнулась. Не отпрянула, как тогда в Баккарассе, напротив – потянулась к нему. Юноша растерялся – все оказалось так просто, а он, дурак, готовился к бою.
– Нашел! Нашел! Я уж думала, улицу забыл, или не расслышал, там такая толпа была!
Эймар спохватился, неловко выудил из кармана лепесток, протянул девушке.
– Вот, я хотел розу, но не получилось… целиком…
Кош, какую чушь он несет!
Брайда молчала, стояла неподвижно. «Обиделась, разозлилась?» – все гадал Эймар, не решаясь поднять голову. Но когда осмелился, забыл обо всем. Глаза девушки сверкали звездочками, а на ладони живым зверьком дрожал лепесток.
Только свободный пройдет рубежи, ибо не увидит их…
Анабелла облизала пересохшие губы, оторвала ногу от скользкого камня и нащупала впереди новую опору. Замерла, рывком перенесла вес.
Пройдет рубежи, ибо не увидит их…
Капля со свода угодила на макушку, и саламанкеро неловко качнулась. Представила, как соскальзывает в чернильную воду подземной реки, течение бьет ее о камни, крутит воронкой, тянет вниз…
Она медленно разогнулась.
Еще не так давно слова Лукена, наспех нацарапанные на подвальной плите, казались верхом нелепости. Анабеллу с детства учили не просто видеть препятствия, а подмечать любые мелочи, сопоставлять их, делать выводы – чтобы предусмотреть последствия, рассчитать единственно правильный момент, повернуть ход судеб в «нужную» сторону.
Если границы есть, какой толк их не признавать и разбивать голову о глухую стену? Это трудно понять, сидя в уютном кресле рядом с растопленным камином. И бегая по Соккело. И выполняя заказы дукэ. Зато подземелье сшибало сомнения напрочь.
Когда не разглядеть собственных рук, когда шум реки топит все звуки и нет точки опоры, порожденные воображением рубежи становятся ярче яви. Она только что пережила это, представляя, как воды смыкаются над головой. Анабелла будто и впрямь захлебнулась, почувствовала, как зашлись болью обожженные водой легкие.
