Но надгробия вокруг клонятся к земле.
На кладбище живым творцам не рады,
Ведь я черпаю вдохновение извне.
Во тьме ночной страдает муза,
Я отравил её вином, а сам пошёл топиться.
Сожгу свою Москву, но не Кутузов,
Чтоб требовать почёт и колесницу.
Пламенный язык касается ожогами души,
Все письма прошлого лежат в камине.
На запястьях пляшут ржавые ножи,
А мы с рассудком родное место не покинем.
Как говорил один небезызвестный мне творец
«Жить трудно – существовать замечательно».
Имеет ли судьба начало и непредсказуемый конец?
Нам неизвестно. Ведь этот пункт необязательный.
Плевать в колодец, чтобы пить потом оттуда,
О да, пути безумцев трудно осознать и толковать.
Вся жизнь – святая книга, в которой ты – Иуда,
Продолжающий всех постепенно предавать.
А, для чего вообще подобные отсылки?
Через сравненье легче смысл донести.
Я ненавижу общество и мой характер пылкий,
Но труп искусства стоит на грани пропасти.
О, как приятно рифмовать квадраты,
Не нужно лишних заморочек для стиха.
Поэт – он человек, но человек проклятый,
Судьба к нему неумолима и глуха.
И вот стою на крыше памятной многоэтажки,
Стою, так глупо жалуюсь на жизнь и неудачи,
А миру наплевать – одна ошибка, без поблажки,
Как путь «наверх» окажется оплачен.
Каждый выходной как последний день Земли,
Война за странные бумаги, за маски с кислородом.
Человек давно лишь просто существует, ты внемли,
Под голубым, прекрасно-чистым небосводом.
Но это лишь обман, обман, меня ведущий в кому.
И шансов нет, лишь пустота, без места для фантазий,
А лживый свет ведёт уже по кругу по шестому,
Нас заставляя, становится жертвой эвтаназий.
Обрывки правды среди ненужных строк,
Они томятся, ждут свободы от оков,
Игра не стоит свеч, когда в гробу мой потолок,
А мир – лишь поощряет лживость языков…
Смотря на человека, понимаешь —
В нём нет и признака борьбы.
Глаза пусты, но ты то, точно знаешь,
Как избежать подвоха от судьбы?
Вся жизнь – как ветхая больница,
И мы здесь на условном сроке.
Такое людям явно не приснится,
Ведь «правду» нам глаголят лжепророки.
Средь мрачных склепов и могил,
Не видно лжи, обмана, старой боли.
Безлюдье мне вплеснуло дозу сил,
Чтобы избежать пытающей неволи.
Непросто, скорее даже трудно,
Держаться на плаву, почти что утонув.
Сегодня день последний, судный,
А моё творчество – обычный анаколуф.
Под мои стихи восстали трупы,
И попросили, скромно, помолчать.
А я кричу в ответ им, через рупор,
Что мертвецам не стоило вставать.
Есенин крутится в гробу,
Его тошнит от строчек выше,
А Маяковский ищет кобуру,
Он так и остался не услышан.
Так, я к чему свой монолог веду —
Что мертвецы бывают чувственней живых,
Возможно, разум мой сейчас в бреду,
Но тело понимает – что это просто стих.
Сложно думать о простом —
Не значит, что приходит осознанье,
И если руки блещут мастерством,
То после – ты лишишься осязанья.
Круговорот беды в природе,
Тут ничего не стоит добавлять.
Мы все преступники, в каком-то роде,
Хоть и стараемся на доказательства плевать.
Мне говорят, что стоит перейти к природе,
О ней писать, как можно больше говорить.
Но мир внутри лишь в философии свободен,
И заставляет дальше горечь мира пить.
Я здесь творю и излагаю мысли,
Природу можно видеть за окном,
На красоте все строчки вдруг зависли,
А в жизни человек – всё вверх дном.
