«Уж слишком, – косясь на старшину, подумал Санька. – Хоть бы сказал чего. Наорал бы лучше, чем вот так».
И, словно читая его мысли, тот, остановившись в конце строя и развернувшись к нему лицом, подняв повыше подбородок, заговорил тихим, спокойным, но твёрдым голосом:
– Товарищи солдаты, сержанты и старшины… старшины. – Когда старшина волновался, то иногда повторял только что произнесённые фразы. Все об этом конечно же хорошо знали. А Мартынюк между тем продолжал: – Сегодня вы отправляетесь по домам. Вот и закончилась воинская служба… служба. Впереди у вас спокойная гражданская жизнь. И мне хотелось бы… хотелось бы, чтобы каждый из вас занял в ней своё достойное советского гражданина место. Сейчас ведь там, куда вы отправляетесь, не совсем всё просто…
«Во даёт! – слушая старшину, думал Санька. – Это тут было непросто. А дома-то чего? Молодость и свобода! Свобода от всех нарядов, караулов, строевой и политической подготовок, смотров техники. Что может быть лучше? И если здесь, сейчас заканчивается служба, то впереди только начало. Начало жизни, начало всего!»
– …Поэтому, – звучал серьёзный голос старшего прапорщика, – надеюсь, что служба в рядах Вооружённых Сил, те трудности и испытания, с которыми вы столкнулись и которые с честью преодолели, только закалили ваш характер, сделали из вас настоящих мужиков. А это значит, что невзгоды, с которыми обязательно придётся встретиться в жизни… в жизни, будут для вас уже не так страшны.
Мартынюк сделал многозначительную паузу. Он оглядывал строй. Но оглядывал уже не тем суровым, жёстким взглядом, которым любил и мог смотреть на личный состав при утреннем осмотре или при смене обмундирования. Это был тёплый, настоящий отеческий взгляд!
Санька впервые это понял: «Значит, железный человек, почти никогда и ничем не выдающий своих чувств «монстр», которого боится весь этаж, он тоже по-своему переживает».
И как подтверждение Санькиной мысли раздался слегка дрогнувший голос старшины:
– Что хотелось бы ещё сказать, ребята…
«Ребята?» – Санька чуть не упал прямо в строю. Такие слова от старшины он слышал впервые за два года.
– …Так вот, – продолжал тот. – Хотелось бы ещё раз поблагодарить вас за добросовестную службу. Командный состав батареи уже выразил благодарность, а это я от себя лично… Лично от себя. Спасибо! Хорошего у нас было намного больше, чем плохого. Надеюсь, что эти два лучших года вашей юности вы будете вспоминать только с положительными эмоциями. Ещё раз спасибо за службу! – И он пошёл вдоль шеренги, пожимая руку каждому увольняемому.
Пока происходила эта процедура, в коридоре кое-что изменилось. Он стал заполняться молодыми, вновь прибывшими солдатами. Вид их был ужасен. Длинные, мятые, иногда совсем не по размеру шинели; такие же мятые, словно их жевало стадо коров, а потом вдруг выплюнуло на головы новобранцев, шапки; у каждого за плечами тёмно-зелёные вещмешки; грязные, мокрые сапоги; уныло мерцающие, нечищеные бляхи ремней и дикие, затравленные, совсем уж грустные, совсем уж мальчишеские лица. Им ещё только предстояло возмужать, хлебнув солдатской каши, изведав бессонных ночей в карауле, стрельб и командно-штабных учений.
Прибывшие с молодыми два офицера старались отжимать их в другой конец длинного коридора. Выглядело это довольно комично, но построить новобранцев, пока на этаже находились увольняемые, было невозможно: элементарно не хватало места.
