Самострел - страница 12



Николай улыбался краешком губ и молчал.

Внезапно тесное кольцо солдат разомкнулось, и Нефедов увидел Чижова.

– Как? – спросил взводный. – Не болит? Ударил-то я сильно.

– Нет, – ответил Николай. – Да я и не помню…

– Зато я помню, – угрюмо сказал Чижов. – Ты не обижайся. Сам все прекрасно понимаешь.

– Понимаю, – опустил голову солдат, для которого великой загадкой оставалось заботливое и душевное отношение к нему окружающих.

Взводный сделал шаг к Нефедову и протянул руку. Все увидели на ладони тоненькую серебристую зажигалку.

– Бери, – сказал дружелюбно Чижов. – Хорошая зажигалочка. Пьезовская. Искра идет, хоть электростанцию подключай.

Николай отрицательно мотнул головой.

– Дурило, – улыбнулся взводный, – к твоим сапогам только такая и подойдет.

Все засмеялись.

– А мне подарите, – спросил Горюнов, – если у меня такие же сапоги будут к дембелю?

Чижов хмыкнул:

– Я тебя лучше курить отучу.

Теперь вместе со всеми, как в былые времена, смеялся и Нефедов.

– Бери, кому говорят, – вновь повернулся к нему взводный. – С коробком спичек не очень-то удобно поначалу. А тут – щелк, и готово.

Солдат не шевелился. Тогда старший лейтенант опустил зажигалку ему в карман и пожал на прощание руку.

– От чистого сердца дарю. Вернешь – обижусь. Давай, Коля, не поминай лихом!

14

Бронетранспортер от ворот контрольно-пропускного пункта пошел по дороге вниз. Тонкая белесая пыль задымилась под колесами машины.

Нефедов оглянулся. Возле раскрытых ворот стояли ребята и махали руками. Даже худой, высокий и слегка сутуловатый Чижов поднял, как испанский революционер, сжатый кулак вверх.

Николай сорвал с головы кепи и замахал в ответ. А потом, когда жирные клубы пыли отгородили солдата от друзей, он закрыл новенькой кепкой лицо… Он смахивал со щек слезы и не стеснялся ребят в бронежилетах и касках, которые сидели возле заднего верхнего люка и чересчур сосредоточенно смотрели вперед.

Столб пыли становился гуще и выше. Ветра не было, и маленькие частички земли еще долго висели в воздухе…

Бахча

Разваренная пресная гречневая каша не лезла в горло, от баланды под кодовым названием «суп на м/б» – тошнило, ну а на перловку Гришин вообще смотреть не мог. Такая еда за полтора года службы осточертела, другой на оставшиеся полгода не предвиделось.

Рядовой Гришин заходился в злобе и тоске. В полукилометре от полка, за колючей проволокой и минными полями, раскинулась афганская бахча.

Солдат смотрел на огромное поле с четырехугольным шалашиком в центре и все гадал: как же ему дотянуться до бахчи? Близок локоть, да не укусишь. Гришин это прекрасно понимал. Как выйдешь, когда все вокруг охраняется? Да и страшно было. Не афганцев боялся солдат, а своих – офицеров. Заметят, накажут. Начхим точно свинцовыми кулаками грудную клетку вобьет в позвоночник. Короче говоря – сплошная безнадега.

Гришин смотрел на бахчу, затем вздыхал и плелся на пост, где на «зушке» – двуствольной спаренной зенитной установке – дежурил его друг.

Под маскировочной сетью сидели Гришин с земляком Ивантеевым, курили и разговаривали о наболевшем.

– Это херня какая-то, Серега, – жаловался Гришин товарищу. – Лето в разгаре. У духов арбузы, виноград, яблоки, дыни, груши – все, что душе угодно, а мы консервами давимся.

– Если бы консервами, – щурился от дыма Ивантеев. – Когда ты сгущенку видел? А в каше тушенка есть? То-то! Я сам чувствую – еще немного, и листья с деревьев жрать начну. Слышь, я читал где-то, что в одной семье было малое дитя. И, значит, подходит оно к стенке и начинает лизать известку. Родители били ребенка, а он все равно языком по стенкам водит. Короче, предки стали следить за ним, всячески отгоняли, малый чуть не умер.