Эта секретарша, по первому взгляду показавшаяся мне одним из тех манекенов, которые составляют важнейший признак процветающих дел, оказалась обладательницей непритворно милой улыбки и владелицей естественных манер. Ужимки и кривляния здесь не культивировались, однако и увядающее кокетство не возбранялось. Вдобавок выяснилось, что мы с ней учились в соседних школах, и у нас нашлись даже общие знакомые.
Ее немецкий напомнил мне одну насущную проблему. Незадолго до того в некой монографии я натолкнулся на любопытную ссылку. Цитата была взята из немецкой книжки, а немецкого-то я как раз не знал.
Должен признаться, что во всякого рода правилах я не был силен, этикет мне никак не давался, и это досадное обстоятельство вкупе с настырным любопытством не раз служило мне плохую службу. Твердо я доверял лишь одному правилу: «Друг моего друга – мой друг», и наоборот. Эти нехитрые аксиомы заменяли мне любезность, избавляли от ненужных рассуждений и до поры казались простыми и надежными рекомендациями на все случаи жизни.
Ее красота, спокойная и печальная и оттого величественная, так меня поразила, что я – сам первый враг наглецов – унизился до хамства:
– В Исторической библиотеке содержится одна книга, написанная по-немецки…
Алла смотрела на меня и ждала, что последует дальше. Честное слово, не знаю, что мною двигало, когда я сказал:
– Вот было бы здорово, если б вы перевели мне пару страниц.
Даже Павел бросил мне несколько веселых и понимающих взглядов, однако Алла не повела и бровью.
– Давайте книжку, – сказала она просто, – я переведу.
– Книжка-то в библиотеке, – радостно сообщил я.
– Так вы ее возьмите, – посоветовала она невозмутимо.
– Да все дело в том, что эту книгу не дают на руки. Она там чуть ли не в единственном экземпляре, – объяснил я.
– Тогда ксерокопию сделайте.
– И ксерокс не разрешают делать.
Она задумалась ненадолго.
– Тогда выучите немецкий.
– Ничего не остается, – ответил я со вздохом. Я уже чувствовал провал и начал медленно краснеть, но она неожиданно согласилась:
– Вы это серьезно?
– Абсолютно, – невнятно заверил я, страдальчески посмотрев на Разуваева.
– Тогда надо ехать, – вмешался Павел. – Чапа вас подбросит. Только потом чтобы сразу сюда, скажи ему.
Всю дорогу Чапа мигал мне, как маяк терпящему бедствие пароходу.
Мы поднялись в отдел редких книг. Часа через полтора она положила передо мной лист бумаги с переводом. Только сейчас я обратил внимание, что пальцы ее были свободны от каких бы то ни было украшений, а ногти подстрижены коротко, по-мужски.
«…народ этот сентиментальный, но не добрый… три случайности свершили эту судьбу…»
– Интересно, – сказал я и аккуратно сложил лист вдвое.
Мы вышли из библиотеки под вечер. На улицах было еще людно, но основная масса часа пик уже растеклась по разноцветным венам метро. Я еще держал в руке листок с переводом и размышлял, на какой странице моей работы были бы уместны эти обидные слова.
– Чем это вы занимаетесь? – спросила Алла, кивнув на листок.
– Хочу выяснить, как образовалось государство у восточных славян.
– Ну и кто же мы такие?
Той осенью в подобных мимолетных вопросах я усматривал непозволительную беспечность и в глубине души сердился на всеобщее равнодушие к загадкам вселенной.
– Лучше и не спрашивать, – отмахнулся я, но это не было шуткой. В самом деле, кто может ответить на такой вопрос?
– Что-то мудрено, – сказала она.
