Редкие путешественники порой натыкались в Голых Землях на мрачные сооружения – кромлехи14 и менгиры15 периода Старых Войн, Тернеграда, а то и сотворения мира. А зимой, когда снег укрывал следы летних пиршеств изобильной и самовластной нежити, в Мрачных Холмах творились страсти похуже, чем в подгорных пыточных Семи Ветров. И волчьи войны оставались наиболее куртуазным мероприятием.
Проезжая вдоль правого рукава реки Олвадарани, для местных Багрянки или Рыжей, путники не раз замечали кровавые следы, ведущие в Голоземье, а то и находили причину появления оных под кустом.
Зимой жизнь в окрестных поселениях – Хуторье, Беглянке, Дратве, Выжиге, – затихала. Даже в Горкморе и Саженцах, городищах крупных, против лиха укреплённых, с регулярным гарнизоном и справными крепостными стенами, народ предпочитал за эти самые стены носу без надобности не высовывать, ворота почём зря не открывать, а сидеть по домам да тавернам, изничтожая запасы под завывания суеверного певуна, пока тот на гуслях да домрах наяривает, волчий вой за околицей перекрикивая.
Люд стервенел от наводнившего округу ужаса, так что с радостью отдавал последние гроши бродячему выжлецу, лишь бы тот предъявил парочку страхолюдных голов или припёр чучело оборотня, иногда – волчье, молью траченое да «героем» храбро из соседнего кабака умыкнутое. Горкморские доброхоты, как и бравое мужичьё из Саженцев, смотрели на подлог сквозь пальцы, неизвестно на что уповая.
По зиме северные оборотни редко выбирались дальше Волочан, предпочитая иные забавы. В отличие от упырей и вампиров. Фладэрик пожал плечами. Ну, пропадёт какой Микал Репка или баба Вторуша. Кабы по пьяни в яр упал, к мишке на паужин, или опята в кадушке ложными оказались, даром, что красные да крапчатые – никому б и дела не было.
И всё же мерещилось в Мрачных Холмах какое-то суровое, нелюдимое и непритязательное обаяние. Особенно на закате, когда солнце кровавым пятном садилось в слоистые туманы Хмури, а с топляков летели протяжные стоны, песни утопцев да болотников. Очерет на склонах полыхал, а там, дальше, в сухой осоке и скрипучем вереске мчались, свесив кровавые языки из жарких пастей, громадные северные волки, ночной кошмар Озаровых псарей. Или ковыляли, едва переставляя ободранные ноги, подвяленные в торфе мертвяки: люди их звали упырями, а вампиры – умертвиями.
Фладэрик оглянулся в седле, окинул взглядом кучерявую чёрную полоску перелесков равнины, где пролегали владения людей, не любивших ни зубастых гор, ни Вечных Льдов.
На востоке забрезжила первая зорька, вестница скорого рассвета. Небосвод светлел по кромке, наливаясь бледной позолотой, тягучей, что смола.
Первые лучи, черпнув разящего холода за исполинским провалом Колючего Змея, расколовшим равнину в незапамятные времена, запутались в сухой поросли Холмов, очертили уступами встающий на востоке массив Правобережья быстроводной Ларьи с его густыми рощами, буковинами и хорошенькими, будто резные игрушки, человеческими крепостями вплоть до самого Стародревья. Солнце, ленивое и медленное, как староста с похмелья, нехотя разметало парчовый подол над пыльными, едва пробудившимися от спячки долами.
Сквозь серую муть тумана, выползавшего из пепельных оврагов, клоками виснущего на игольчатых ветках багульника и влажных мётлах высоких трав, лучи пробивались седые и палевые. Фладэрик свесился с коня, разглядывая вытоптанный мох и прищурился, размышляя. С тракта безмолвные Холмы казались мёртвыми и пустыми. Привольные владения ночных бестий, волков и лис.
