– Наталия Владимировна, еще у нас стерся номер на макете древнего поселения, – Светлана виновато улыбается, но я ободряю ее:
– Макет – это вспомогательный фонд, не основной, там книжек меньше, найдем!
– Там осталась одна цифра, кажется она первая – «2»
– Еще легче. Берем каждая по книге и начинаем листать…
– Какую кому? – Светлана тоже начинает шутить, – бросим жребий?
– Мы не будем полагаться на случай, – слова, произнесенные мной по привычке, застревают в горле. Самолет. Я замолкаю на секунду, но, взяв себя в руки, продолжаю обычным тоном, – Вы, Светлана, берите последние книги, там все как-то почетче, и Вам будет полегче разобраться, а я возьму первые.
Вот уже больше недели в нашем музее твориться что-то невообразимое. Нет, внешне все как обычно: приходят посетители, организуются выставки, решаются различные текущие и острые проблемы, но нервозность и раздражение, сквозящие почти в каждом слове, заметны всем сотрудникам. Ощущение такое, что нас всех накрыло какой-то черной волной, и все самое плохое выползает наружу. Мы ссоримся с коллегами, грубим подругам, злобно сплетничаем и совершенно не хотим работать. А работы как раз, что называется «невпроворот». Передача фондов оказалась гораздо сложнее, чем предполагалось. Многие предметы, особенно поступившие в первые послевоенные годы и пролежавшие в фондах без движения долгие годы, утратили маркировку (а может, ее и вовсе не было!) и теперь необходимо было искать в книгах эти вещи, уточняя номера, даты поступления, размеры, сохранность. Работа эта кропотливая, медленная, а Ирина Леонидовна постоянно всех подгоняет и нервирует сотрудников. Фондовики жалуются коллегам из других отделов. Кто-то искренне сочувствует, особенно те, кто сталкивался с подобными проблемами, а большинство просто распространяет нервозность и раздражение дальше. А я нахожусь в эпицентре этого урагана, поскольку все приходят для уточнения в учет, а уж зайдя, не преминут посплетничать и повозмущаться. Нервы, как говорится, на пределе, и любое напоминание еще и о самолете…
Самолет… Вот уже больше недели я иду по незнакомому лесу. Иду на восток, если верить моему компасу. Я все еще рассматриваю красивых птиц, бесстрашно летающих и прыгающих буквально в нескольких сантиметрах от меня, но растения и бабочки мне уже надоели. Мой рюкзак сильно полегчал – поубавилось воды, которую я пью и которой (непростительное расточительство!) умываюсь. Иду я теперь гораздо медленнее, регулярно отдыхаю – так, как нас учили в туристических походах: пятьдесят минут движения – десять минут отдыха. Мне не весело и не грустно, я как будто выполняю необходимую работу, и иду просто потому, что надо, стараясь не думать о том, что будет, когда закончатся вода и силы. Каждый вечер я методично и тщательно готовлю себе ночлег, точно так же как в первый вечер в лесу. Тогда, в ту первую ночь, у меня страшно затекли руки, и теперь нож я не сжимаю в руке, а просто кладу рядом. Просыпаясь утром… Каким утром? Просыпаюсь утром я в своей постели, а вот засыпая вечером, я просыпаюсь около чуть тлеющего костра.
Что творится в моей голове, я не понимаю и, честно говоря, даже не пытаюсь разобраться. Будни обычной жизни с завидным постоянством перемежаются в невообразимым путешествием, начавшемся с катастрофы самолета. Очень отчетливо я помню все события и того и другого мира. Почему сон такой реальный, и почему реальность такая неожиданная? Шагая по лесу, я часто обдумываю музейные дела или вспоминаю проблемы домашние, а на работе я однажды поймала себя на мысли, что надо бы мне сегодня мазью от насекомых намазать не лицо и руки, а перчатки и кепку – меньше воды уйдет потом на умывание. Удивительное дело, но я никому не рассказываю ни о своих снах, ни о своих ощущениях. Иногда мне хочется рассказать все мужу и маме, но я не уверена, что такие вот повторяющиеся сны не являются показателем какого-нибудь психического заболевания, и волновать своих домашних мне совсем не хочется. Хватит с них того, что каждый день им приходится выслушивать мои сентенции по поводу происходящего в музее.
