– Ремесленная сноровка против фабрики, – догадался Максим.
Пока Костя говорил, дверь для него отворялась все шире, пропуская свет. Ему захотелось поделиться, чтобы не пропало мелькнувшее в голове.
– Все вооружение, какое ни есть, тоже делится на части, как народная активность – на мир и войну вместе с промежутком между ними. Тяжелое оружие притягивает массу с энергией, повторяя строение самой войны. К нему подтягиваются среднее и легкое в подобие того, как развит мир.
– И как же он развит?
– Так я и говорю, что он распределен в пространстве.
– А тяжелое?
– Тяжелое скапливается в точке и благодаря ей пробивает толщу обороны. Те же пушки и особенно танки. Пушки гораздо менее подвижны, их кулак уходит в прошлое. Наполеон добывал ими свои победы. Других способов притяжения тогда не было.
– Зачем ты вспомнил о притяжении?
– Ствольный металл, ядра и порох – все это собирается в одно большое орудие, которое буквально обрушивает на врага крепость вещества.
Максим замолчал, обдумывая природу войны и мира. Война залегала в подземелье, мир вынесен на солнечную поверхность. Ни в чем не совпадая, оба были порождением одной и той же земли. Время от времени она сводила их вместе, как общая мать. Тогда все переворачивалось вверх дном. Тяжелое, спрятанное внутри свинца и стали, выходило наружу, а легкое в виде одежды, подушек, одеял и детских игрушек ютилось в подвалах и погребах. Ему хотелось найти разницу, лежащую на глубине. Там легче придавать событиям нужную форму. Созревшие бомбы не соединить с игрушками и женскими платьями. Однако если они еще спят в своих будущих замыслах, то почему не сблизить течение идей. Пусть людям суждено воевать, но не с таким же остервенением, разбивая в пух и прах созданное мирным путем.
– Оба находятся в разных состояниях, – заговорил он, – война лежит в начале вещества, мир в конце. Начало сжато, все в нем одинаково. Постепенно вещество высвобождается из тесноты, обретает простор и, радуясь ему, становится формой. А раз так, то оба совершают разное количество движений.
– Где же их больше, – спросил Костя, – у войны?
– В каком-то смысле да, – сказал Максим неопределенно. Он чувствовал, что его шар с трудом держит удар.
– Больше или меньше? – настаивал Костя.
– Вообще-то больше, – выдавил из себя Максим. – Но сами они меньше.
– Ничего не понимаю. – Костя вошел в азарт.
Он уже не крутил свою сумку, понурив голову, но раскачивал его, Максима, как маятник. Ему вдруг подумалось, что оба брата такие же разные люди, как их отцы, и он отвел взгляд за ответом, как будто тот висел в воздухе.
Низкие дома с палисадниками заканчивались пустырем. Деревянные темные столбы стояли шеренгой. Витая толстая проволока удерживала их на костылях. Ни один прохожий не показался. Максим чуть было не потерял представление о времени. Он знал этот переулок, он всегда играл с ним в прятки. Пока Максим не спускал с него глаз, дома притворялись незаметными и тихими, только бы их не трогали. За спиной же смотрели насмешливо и дерзко. Бывало, он круто оборачивался, чтобы настигнуть косой взгляд окон. Но они были хитрее и проворнее его. Если где-то отнималась занавеска, то, уловив его намерение, успевала мигом задернуться. Раз на столбах висела проволока, сообразил он, значит, уже изобрели электричество. Но материал дерева был стар и сед, расколот продольными трещинами. Лишь ржавая вечная проволока скрепляла его от распада. Наверное, до войны, когда их вкапывали, все было иначе. Здесь ходили люди, и дома не крались вдоль переулка, столбы украшали его цветом спелой древесины и белозубым фарфором изоляторов. Костя ждал. Надо было отвечать.
