После этого Иван Филиппович стал смотреть на дочь по-другому. Он понял, что она, пожалуй, может читать чужие мысли, в том числе и его неказистые раздумья о житье – бытье. И если бы эти мысли были исключительно философского плана, то тогда, конечно, пусть читает их на здоровье с утра до вечера. Но Иван Филиппович, глядя на жену, иногда думал такое, что человеку постороннему трудно было представить. Особенно часто это происходило в те моменты, когда его полная моложавая жена поворачивалась к нему соблазнительным задом. Конечно, ему было уже далеко не двадцать пять и даже не тридцать, его лицо покрывали мелкие морщинки, спина горбилась, волосы поредели и поседели, но душа почему-то не хотела стариться, душа продолжала жить мечтами юноши, желаниями и соблазнами полного сил мужчины. Поэтому, когда дочь бала рядом, Иван поскорее включал телевизор и погружался в сонное созерцание новостей. В это время в его голове становилось совершенно пусто, как в зимнем сумеречном поле, где только белое небо да белый снег до самого горизонта.
Однажды он долго и напряженно размышлял на эту тему, а потом неожиданно спросил у дочери:
– Вер, а Вер?
– Да, – откликнулась Вера.
– Ты это самое… чужие мысли – того – не читаешь? А то, чего доброго, взбредет в башку какая-нибудь блажь. А ты рядом.
– Можешь не волноваться, – ответила ему дочь, – у вас с мамой я ничего прочесть не могу. Только иногда от посторонних людей, которые сильно волнуются, до меня доносятся какие-то фразы, да и то, как бы издалека… В это время я вижу сияние над их головами. Как будто светиться чего-то у них внутри.
– Надо же! Нимб значит! – искренне заинтересовался Иван, испытав облегчение. – А нимб у кого видела?
– У Матвея – церковного звонаря, У Николая Алексеевича Вяткина, который в школе химию преподает. У тети Наташи, которая лежала парализованная двадцать лет. Нимб он почти у каждого человека есть, только по-разному светиться. У обычного человека он незаметен. Синеватый такой, как туман по утрам. У старых и добрых людей – поярче, а самый яркий у великомучеников, которые всю жизнь в трудах да заботах прожили и не нажили ничего.
– Да ведь таких-то в России большинство, – снова оживился Иван.
– Может быть, – согласилась дочь.
– Мы тут все такие, – не унимался Иван. – Ты на нас с матерью посмотри. Ну чем мы не великомученики? Скажи! С утра до вечера в работе, а прок от этой работы какой? Ни машины у нас нет, ни золота, ни серебра, только огромные валенки с галошами на ногах, да фуфайка на теле. Вот и всё наше богатство.
– Вы ещё хорошо живете.
– Да я не жалуюсь, просто к слову пришлось.
– У вас всё есть.
– Да я согласен. Есть. Я ничего против не имею. Мой отец ещё хуже жил. Вот только зачем по телевизору-то нам всё врут. Прямо неудобно как-то. Иногда в голову такое лезет – хоть письмо президенту пиши. Ведь президент-то, он, вероятно, правды не знает. Ему тоже хитрые люди неправду говорят. Вот ему и кажется, что всё у нас хорошо. Всё в порядке.
– А у меня в голове сейчас полная ясность, – между тем радостно сообщила дочь. – Всё на своих местах: и земля и небо, и свет и тьма. Только неясно, где начало и где конец всему этому?
– Чему? – не понял Иван.
– Тому, что называется жизнью.
– Так ведь есть рождение и смерть, – попробовал объяснить Иван.
– Это для одного существа, а меня волнует Вселенная, – спокойно уточнила дочь.
