Сколько раз папа порывался раз и навсегда объясниться ТАМ и зажить наконец так, как ему казалось правильным. Но всё было запутано, сплющено и подвешено на тонких проводах, по которым в дома, где он ночевал, втекало утлое электричество. Да и мама была против. По крайней мере, так она говорила. Так слышала Сашенька. Она уверяла, что не хочет ссориться с подругой, не хочет никаких войн, которые могут последовать за этим. Ей и так хорошо, пусть счастье урывками, но тем прекраснее, тем сильнее. Ведь он всегда с ней рядом, она ощущает это, пусть даже и не звонит по несколько дней или целыми неделями не приходит. Было ли это так на самом деле или мама инстинктивно защищала и отца и себя, да и дочку от неприятных эмоций, никто так и не узнал.
Турбаза. Какая это была прекрасная турбаза! С небольшими деревянными домиками, в каждом плитка и веранда. На веранде круглый стол и стулья. В комнате три кровати с мягкой пружинной сеткой, такие, что если прыгать на них, как на батуте, то кажется, что либо достанешь пятками до пола, либо стукнешься макушкой о низкий потолок. И бадминтон между соснами с красными стволами. И воланчик, который так и норовил попасть на козырёк крыльца медпункта… Сашенька забиралась на перевёрнутую пожарную бочку, оттуда, держась за балясину, ступала на карниз, отталкивалась ножкой в голубой тенниске, подтягивалась и оказывалась на буром, в пятнах мха, горячем шифере, усыпанном в несколько сезонных слоев сосновыми иголками.
– Тут ещё воланчик! И ещё! Дядя Гена, мама, тут ещё три воланчика!
Она спускалась, соскальзывая по столбу, подпирающему крышу, и бежала к родителям, неся в руках сокровища – целых четыре воланчика и серый, облезший, но целый мячик для тенниса.
Они даже ловили рыбу в Оке. Вернее, они пытались ловить рыбу. Папа договорился с завхозом и тот дал ему две снаряжённых удочки, удилища которых, вырезанные из длинных веток орешника, явно остались с прошлого заезда. Сашенька с папой два часа бродили вдоль берега, переворачивая камни в тщетных попытках найти червей, пока всё тот же завхоз не продал папе целую банку прекрасного навозного червя, чем прекратил эти ставшие утомительными поиски. Потом мама сидела в цветастом шезлонге на песке и читала книгу, а папа таскал Сашеньку за собой из одних зарослей прибрежной осоки и тростника в другие. Они забрасывали и в тихие затончики, и на стремнину, меняли глубину, но все напрасно – рыба не клевала. Несколько раз леска запутывалась в свисающих над Окой ветках ивы, и тогда папа начинал чертыхаться и лез на дерево, чтобы нагнуть ветки ниже, а Сашенька пыталась распутать блестящую, тонкую паутину. Папа сердился, но невсерьёз. Мама смеялась.
На турбазе они прожили пять дней, после чего решили прокатиться в Серпухов и посмотреть достопримечательности. На двери домика администрации висело расписание автобуса, которое папа тщательно переписал. После завтрака они, взяв с собой зонтики (по радио обещали дождь, хотя на небе не было ни облачка) вышли за ворота и, отмахиваясь от слепней, которые так и норовили с налету укусить либо под коленку, либо в шею, через лес дошли до остановки. Автобус, конечно, по расписанию не пришёл, но опоздал не более чем на пятнадцать минут.
Был он переполнен, мутная жара вязко дышала от задней двери до передней. Папа открыл люк, и сразу какая-то тётка закричала противным голосом: «Эй, закройте! У меня ребенок потный!» Сашенька почему-то запомнила этот крик, этого «потного ребенка». Запомнила, что она смеялась и никак не могла остановиться, хотя папа с мамой хмурили брови и шептали, что смеяться неприлично.
