На время осиротела земля русская. Ведь главный сеятель ушел на войну, оставив немощных стариков, женщин и детей. Мучили скот – пахали на быках и коровах, возили сено и дрова. Но плохо возделанная нива не давала доброго урожая, и животные голодали так же, как человек, до изнеможения. Зимой, чтоб коровы не падали от бескормицы, их привязывали к балкам фермы вожжами. Стоило непредусмотрительно оставить на ночь метлу, к утру от нее оставалась лишь скрепляющая проволока. Особенно страшно кричал скот в морозные ночи…
Наравне с местными жителями разделили свою тяжелую участь и эвакуированные… Мама вспоминает, как бегали с девчонками-подружками подсмотреть, как стирали свои выбеленные и вышитые холщовые рушники украинские женщины и девушки. Сначала они стирали и полоскали рушники с мостика, потом отжимали и раскладывали на просушку на покатых травянистых берегах. Словно белые лебеди опускались тогда на луг…» Но это уже поэзия…
Саваоф же продолжал:
– Много было, Сеня, головокружениев от успехов, когда головы активистов со своей власти и дури, как от вертячки, вскружались. Не видел, как бесятся от вертячки, болезни такой, коровы? А-аа! Много же, Сеня, природных крестьян, хлебосеев в ямы бедствий загнали.
Где революция, одним словом, там и брожение, где шквал, там и пена. Не так буквально подумал Сеня, но корень мысли его был таким, и он утверждающе-твердо спросил:
– Но светлые времена, ради которых разворочали все в деревне, пришли ж, дед?
– Оно, конечно, изменилось все, – начал было дед, но молодой сосед прервал его:
– Ну, а ты как масленицу отпраздновал?
– Раскулачили, загремел под фанфары я, но хрен кому покорился. Я ж закаленный сражениями. В мировую войну первый енерал второго ранга был. Солдат: на театре военных действий (А. П. Чехов. Записная книжка).
И плутоватый высверк осветил щелки глаз старика. Заметь это Сеня, понял бы, возможно, что дурачится старик иногда, потешаясь про себя над таловскими бабами, расписывая, как генералил. Так оно на самом деле и было, для забавы сбивал Саваоф с панталыку баб деревенских, основных его слушательниц, надев на себя шапку шута. Русскому пошутить, что цигарочку откурить.
Сеня сплюнул и шаркнул ногой в песке.
– Треплом ты был, и зря тебя не убили тогда.
– Хочешь, кресты Георгиевские выну из ящика?
Голос Саваофа дрогнул, накипать стали слезы в его глазах, он оперся сухими трясущимися руками о лавочку. Вновь одиноким, как перст, стал старик в мире вселенной у своей лавочки.
– Да не кипятись ты, дед, я твоего не отнимаю, – осадил его Сеня.
Саваоф обиженно отвернулся в сторону и поджал губы.
– А что тебе к Дню Победы было? – не удержался Сеня еще от одного каверзного вопроса.
– А ничего мне не надо, – вспыльчиво ответил ему Саваоф, – все у меня есть.
– Значит, тебя и сейчас раскулачивать надо.
В словах Сени не было зла теперь, скорее, он переводил на шутку все, стараясь сгладить остроту разговора.
В уголках губ старика, который тонко чувствовал вышколенным жизнью чутьем настроение человека, вспыхнула искра слабой улыбки. Он с таким фендибобером закатил глаза к небу, как это может сделать комедийный артист. В Государственной Думе такие и еще хлеще лицедеи есть, речей пикантных мастаки.
– Суд бо-жий при две-еря-ях!
– Ну, ладно, ладно, у меня душа тоже райская, – раздраженно заявил Сеня.
Взъерепенился с чего-то старик:
– Меня Москва знает, слухай и не сопротивляйся моему слову. Знаешь, что Кремь на Красной площади, меня там знают.
