Что, если я сейчас сверну, пройду три-четыре улицы, перейду дорогу, протиснусь меж частных домиков и выйду к конюшне, за которой находилась станция? Что, если я дождусь поезда и войду в него или попросту прицеплюсь сзади, как делал пару раз? Или, быть может, пройду чуть дальше по рельсам, и, услышав металлический дребезг и дрожь колесниц, аккуратно прилягу в черноту? Придется ли Иве платить, чтобы мое тело перенесли? Станет ли он хоронить меня или оставит в морге, как бездомного? Я могу, сейчас могу узнать это. Только бы заглушить чужой голос. Я способен закрыться на несколько минут и добежать до рельсов, тогда все закончится быстро, а я даже не очнусь. Нет, это слабо, жалко. Я бы мог вернуться к Иве, а на следующий день забрать из университета документы, послать рукопись в издательство и ждать. Проработать несколько месяцев, подкопить денег и уехать в никуда, быть может, в горы. Нет, слишком наивно, не бывает такой сказочности – но я не вижу черноты, только туман. Наверняка, если я заберу документы, то поспешу проститься и с пособиями, тогда нечем будет оплачивать часть квартиры, за которую Ива и так платит второй месяц. Приходим к тому, что я устроюсь на работу, вероятно, в кафе или в ресторан разносчиком. Я продержусь несколько дней, прихрамывая и плача, а потом исчезну посреди рабочего дня и не вернусь. Так оно и будет. Никакой лжи, лишь моя действительная слабость, моя безнадежность.
– Что, так и будешь локти грызть, пока не сдохнешь? – раздалось справа. Из темноты вынырнул человек и прошел мимо меня – в руке он держал телефон.
Я пошел дальше, зашел на детскую площадку и сел на качели. Мои ноги закапывались в землю, желая поскорее сорваться и броситься к Иве, они горели нетерпением. Они хотя бы честны с собой, могут признать, что жаждут покровительства… Нет, разве я лгу себе? Я говорю то, что есть, и никто не смеет обвинять меня в лукавстве, даже я сам. Резко зачесалось все тело, дернулся мизинец. Ветви впереди клонились то в левый, то в правый бок, то стояли прямо в нерешительности. Я не лгу!.. Можно подумать, сознайся я в любви к ослу Иве или в нежелании покидать город, нечто изменится, нечто покинет меня. И то будет враньем! Но что-то же есть? Зачем я цепляюсь? Существует некий уголок, уголок, где таится вязкое лукавство, теплое, приятное, и я, может, даже не замечу его, если стану искать. Оно может прятаться снаружи, хитрое и вертлявое, рассчитывая, что никто его не найдет. Может, в уголках моих пальцев? Или на висках, устроившись на кончиках волос? Стоит начать поиски с очевидного, порой это самое верное.
Мысль, какая-то мысль продалась, оставила своего создателя, оставила меня. Мыслить, следовательно, существовать – о нет, мой друг… Откуда убеждение, что можно доверять мыслям? Они торгуют своими телами, как всякий человек. И можно ли отождествлять истинное бытие и мысли? Наш разум иллюзорен, хитер, он создает лабиринты из мыслей, запутывает человека. Я мог бы оспаривать каждое слово, сходить с ума, давать себе мнимые надежды, не затаиваться, не успокаиваться, ибо того требует разум. Но я держу в кулаке каждую мысленку, пусть ничтожную, запыленную, и никто не смеет рваться вперед. Следовательно, разум неповинен, он лишь предупреждает… Где же?! Может, виновата злоба, с которой я вспоминаю о Гавриле, или покой, когда я пишу картину? Не есть ли успокоение – приют лжи? Агасфер существовал в вечной тревоге, в вечном поиске и притом не ведал правды. Я могу быть сильнее Агасфера, если найду ложь.
