Наконец шлюзы открываются: выходят Ахматова и Цветаева. Потом приносят «Доктора Живаго» карманного формата на рисовой бумаге. (Это издание заграничное, контрабандное – с идиотским обозначением: «Земля и фабрика».) Еще немного – и появятся стихи Мандельштама в самиздате.
И вот, ностальгия идет уже в разрешенном ключе: поднимается волна революционных фильмов, которые смотрят за костюмы и интерьеры. В шестидесятые ностальгия наступает по всему фронту, не различая право от лево, бога от черта, авангарда от арьергарда. В особенности любят вещи: камера в фильме «Дворянское гнездо» полминуты не сползает с куска рокфора – пускает слюни.
Доходило до полного лакейства. Как та тетка, что охала от интерьеров фильма «Война и мир»: «Убирать бы здесь!» Ностальгию теперь обслуживали целые полки – куда там, дивизии! – реставраторов: икон, украшений, картин, мебели, усадеб и церквей. Везде специалисты по стилям и эпохам. Экскурсоведы и искусствоводы. Все это уже давно определилось по департаменту коммерции либо укатилось в бульварщину. Конец прекрасной эпохи.
Но это, слава Богу, было уже без Мики.
Как пишется слово «хлеб»
Теперь уже Мика почти большая и сама ходит к тете Нюте. Тетя Нюта по-прежнему худая, с папироской. У нее как всегда – спартанская обстановка, несоветского только альбомы с фотографиями и дивные старинные чашки – от матери. Угощение – вкуснейший самодельный творог и свежайший душистый хлеб. «Выпечка по методу дворян-лишенцев», – хвастается Нюта. Над кастрюлей с кипятком на дне подвешивается дуршлаг, в него кладется черствый хлеб, завернутый в салфетку, и получается чудо, объеденье.
И вот Мика слушает, чем кончилась Нютина история.
Они радовались за Стиву, но жили в Ялте в ужасном страхе: каждую минуту могли прийти за мамой. Она была теперь жена белоэмигранта. И мало того – так ничего и не понимала, что творится. Дети зато понимали очень хорошо – им-то все время напоминали, что они классовые враги.
Первые годы они переписывались – находили пути. Когда стало ясно, что разлука их надолго, может быть, навсегда, Нютина мама сама стала подталкивать Стиву, чтобы он женился. Прошло время, и явился человек оттуда. Он сказал, что Стива просит у жены разрешения на женитьбу. Сам он боится писать, это может им навредить.
Вот какие были нравы. Мать как женщина разумная передала благословение. Больше она ничего о Стиве не слыхала. А Нюта слышала уже потом, что Стива умер, что у него было двое детей и что старший Паша выучился на дипломата. А младшая девочка Вера жила в Париже.
Были они в Ялте очень бедны:
«А мы не знали, как пишется слово “хлеб”!»
Понятно, раньше-то писалось через ять. А нынче хлеба они и в глаза не видели.
Нюта работала санитаркой. В мединститут ее не брали из-за дворянского происхождения. Ей удалось только попасть в медицинский техникум и выучиться на медсестру. Работала она в Ялте, в детском костнотуберкулезном санатории. Оттуда ее постоянно пытались вычистить.
Но из России она не хотела никуда. В тридцатых вернулась под Ленинград, а в первые же дни войны ее мобилизовали на работу в госпитале. Еще бы, с госпитальным опытом с 1914 года! И дали комнату, вот эту.
Теперь она преподает в Первом медицинском, хоть и не врач, но она столько знает про устройство полевого госпиталя, что ее слушать приходят врачи.
А еще она хочет найти свою парижскую сестру.
