Сценарий известен - страница 14

Никакой жалости к этим людям он не испытывал (какая может быть жалость к людям, которых законодательно людьми считать перестали?), поначалу его даже очень забавляло их истреблять. Он специально поднимался на вышку, брал в прицел заключенного, который казался больным и слабым, и одной-двумя пулями сражал человека наповал. С каждым днём выстрелы были всё более меткими, но азарта становилось меньше. Где-то в глубине сознания ещё сидел тонкий голосок сомнения, который задавал неудобные вопросы и говорил о стыде, грехе и совести, но с каждым днём он напоминал о себе всё реже и рано или поздно должен был заглохнуть под громкими звуками нацистских маршей и хором партийных лозунгов.

Регулярные попойки тоже ничего, кроме головной боли, не доставляли. Он чувствовал, что с каждым днём превращается в тупого санитара, беспрекословно выполняющего чужую волю. А ведь когда-то он учился в консерватории, правда, всего три курса (потом из-за истории с избитой девушкой его отчислили). Однако следует заметить, что с самого детства искусство привлекало Ленца не возможностью обретения истины и смысла, не высокопарным служением чему-то вечному и прекрасному, музыка привлекала его, от рождения одаренного совершенным слухом и беглыми тонкими пальцами, легким путём достижения славы и признания. Теперь же, спустя много лет, о страсти коменданта к искусству напоминали лишь картины, книги и рояль, стоящий в гостиной его резиденции. Роскошный белый инструмент был юношеской мечтой Ленца и его гордостью. Но к нему он теперь не притрагивался. Как будто душа больше не требовала этих мягких пронзительных мелодий Штрауса и Листа, которыми он прежде восторгался. Возможно, рояль был для Ленца некой нитью, связывающий его с когда-то прекрасной жизнью, наполненной музыкой, где ещё не было столько убийств, трупов и страданий.

В этот день Ленц пришёл домой раньше обычного и поймал себя на мысли, что уже полгода не садился за инструмент. Он снял перчатки, плащ, расстегнул форменный френч и сел за рояль, положив руки на колени. Сначала он долго сидел, не откидывая крышки. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, поверх всего. Потом, как будто что-то обдумав, он решительно открыл крышку и яростно, как на женщину, накинулся на клавиатуру. Его тонкие пальцы быстро бегали по блестящим полированным клавишам, тело наклонялось вперед и опрокидывалось назад в такт музыке, из-под его воздушных взмахов полилась вторая венгерская рапсодия Листа. Он играл наизусть, глаза медитативно закрылись от наслаждения, но вдруг после очередного решительного взмаха его правая рука ошибочно приземлилась мимо одной ноты: он забыл про бекар, и средний палец упрямо упал на соль диез. Вмиг его лицо обезобразила кривая гримаса. Лицо стало красным, глаза налились яростью. Он со злостью стал бить кулаками по клавишам рояля, в каждый удар он вкладывал всю свою силу и злость – инструмент отвечал странными, негармоничными всхлипами, режущими слух. Ему хотелось прекратить эти всхлипывания, но он ударял всё сильнее и сильнее, как будто не понимая, что каждый его взмах является причиной этого горького рыдания, и, чтобы его остановить, нужно всего лишь прекратить истязать инструмент. От сильных ударов на клавишах стали появляться следы крови. Ленц испугался и замер. Он как будто не понимал, что это его кровь, сочившаяся с костяшек кулаков. На мгновение ему показалось, что это белый рояль, предмет его гордости, истекает кровью.