Наши гости приехали gently
не на «хаммерах»,
не на «бентли»,
«Антилопа» —
зверь Джеймса Бахмана, —
распадаясь на части,
бабахнула,
но когда он получит «Нобеля»,
то прибудет на звездомобиле.
Этот праздник был импровизура.
Была местная профессура,
что за пояс ньюйоркцев заткнет,
и провост Роджер Блэйз,
для примера,
прочитал по-французски Бодлера
сразу – физик и полиглот.
И сказал Боб Дональсон —
чероки,
президент,
пригласивший меня;
«Лет пятнадцать ты учишь в Америке,
а я думал – не стерпишь и дня».
Почему-то а little bit was tristе
мой начальник —
Ларс Энгл, шекспирист, —
словно есть в нем и сердце второе
от шекспировского героя,
от какого,
еще не пойму,
но приросшее тайно к нему.
Был декан of the arts Benedictson —
как сумел он за столько лет
на меня никогда не сердиться,
за тот факт, что я слишком поэт.
Был пилот-акробат Джо Воллслейер,
кто однажды над миром возреяв
на невидимых стременах,
так и реет в ковбойских штанах.
Мой студент,
он как будто в нирвану
погружался и в русский язык,
и влюбился в Каренину Анну,
и к обычаям нашим привык.
И так чувства его распирали,
что, сломав пуританский засов,
руку поцеловал аспирантке
выше, чем ремешок от часов.
Он, размашистый парень прекрасный,
за ковбойско-дворянственный стиль
был наказан, как за harassment,
и растерт феминистками в пыль.
Но как феникс воскрес он из пыли,
и спасла его Мэри-жена.
Они оба в гостях у нас были.
Жаль, что Мэри теперь одна.
Был и нейрохирург Франк Летчер.
Он поэзией с музыкой лечит
сам себя
и других, кто к ним глух,
ведь целебен воспитанный слух.
А жена его —
украинка.
В ней есть гоголевская кровинка
от его обольстительных ведьмочек,
кто любой хозяйственный веничек
превратить могут лихо в метлу
и лететь во беззвездную мглу.
Муж учительши русского —
Лены —
раскаленный эстонец Ян
плакал об СССР сокровенно,
хотя не был ни чуточки пьян.
Подмигнула мне башня Эйфеля,
чтобы дальше писал и не дрейфил я,
Вновь ко мне,
сохранив мою простенькую
вырезку со стишком «На мосту»,
сенегалец летел по мостику,
«Эвтученко!»
крича на лету.
И пьянчужка в Петрозаводске,
оклемавшись в канаве опять
и поняв, что во мне отзовется,
вылез,
начал на память читать;
«Меняю славу на бесславье,
ну а в президиуме стул
на место теплое в канаве,
где хорошенько бы заснул».
