– С юта было видно, что мы можем войти в бухту. С носа под твоим углом зрения все выглядело иначе – разница в несколько градусов. С волной нам не повезло.
– Не беспокойся обо мне, англичанин. Ты был на юте, у руля. Мы оба знали это. Нет, я проклинаю тебя за то, что теперь обязан тебе жизнью! Мадонна, моя нога!
От боли у него хлынули слезы. Блэкторн дал ему кружку грога и присматривал за ним всю ночь. Шторм тем временем закончился. Несколько раз приходил японский лекарь и заставлял Родригеса выпить горячее лекарство, клал ему на лоб припарки и открывал иллюминаторы. И каждый раз, когда лекарь уходил, Блэкторн закрывал иллюминаторы, так как всем известно, что лихорадка бывает от сквозняка и чем плотнее закрыта каюта, тем лучше для больного, особенно такого тяжелого, как Родригес.
Наконец врачеватель накричал на него и поставил у иллюминаторов самурая, так что они оставались открытыми.
На рассвете Блэкторн вышел на палубу. Хиромацу и Ябу оба были там. Он поклонился, словно придворный:
– Коннитива Осака?
Даймё поклонились в ответ.
– Осака. Хай, Андзин-сан, – произнес Хиромацу.
– Хай! Исогу, Хиромацу-сама. Капитан-сан! Поднять якорь!
– Хай, Андзин-сан!
Он непроизвольно улыбнулся Ябу. Ябу улыбнулся в ответ, потом, хромая, отошел, а Блэкторн задумался, кого он только что приветствовал, ведь это сущий дьявол, убийца. «А разве сам ты не убивал? Да, но не таким способом», – сказал он себе.
Блэкторн с легкостью довел корабль до цели. Переход занял день и ночь, и вскоре после рассвета следующего дня они были около Осаки. На борт поднялся японский лоцман, чтобы провести судно к пристани, и, освободившись от ответственности, Блэкторн с радостью спустился вниз, чтобы выспаться.
Позднее капитан растолкал его, поклонился и знаками показал, что Блэкторну предстоит отправиться с Хиромацу, как только они причалят.
– Вакаримас ка, Андзин-сан?
– Хай.
Моряк ушел. Блэкторн снова растянулся на койке, чувствуя боль во всем теле, потом заметил, что Родригес следит за ним.
– Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо, англичанин. Учитывая, что моя нога в огне, голова разрывается, мочевой пузырь скоро лопнет, а язык как будто в бочке со свиным дерьмом.
Блэкторн подал ему ночной горшок, потом опорожнил его в иллюминатор и налил кружку грога.
– Ты ходишь за мной, как сиделка, англичанин. Что, совесть нечиста? – Родригес засмеялся, и было приятно снова услышать его смех. Взгляд португальца упал на бортовой журнал, который лежал открытым на столе, перебежал на рундук – тот был открыт. – Я давал тебе ключ?
– Нет. Я обыскал тебя. Мне нужен был настоящий журнал. Я сказал тебе, когда ты очнулся в первую ночь.
– Прекрасно. Я не помню, но это честно. Слушай, англичанин, спроси любого иезуита в Осаке, где Васко Родригес, и тебя приведут ко мне. Приходи навестить меня – тогда ты сможешь скопировать мой журнал, если захочешь.
– Спасибо. Я уже скопировал один. По крайней мере, скопировал что мог и очень внимательно прочитал остальное.
– Твою мать! – выругался Родригес по-испански.
– И твою.
Родригес снова вернулся к португальскому:
– Разговор на испанском вызывает у меня рвоту, хотя ругаться на этом языке лучше, чем на каком-либо другом. Там, в моем рундуке, пакет. Дай его мне, пожалуйста.
– Тот, с иезуитскими печатями?
– Да.
Блэкторн подал пакет Родригесу. Тот изучил его, ощупал нетронутые печати, потом, видимо, передумал и положил пакет на грубое одеяло, под которым лежал, откинув голову на подушку.
