Наверное, я ожидаю увидеть одного из этих стареющих бледных жалких офисных зануд из трастового фонда, группу пожилых банкиров, которые приезжают на выходные, чтобы пуститься во все тяжкие, или кучу ботанов, опрокидывающих шоты из пупка стриптизерши. Но я точно не думала, что это будет ОН, тот парень из бара.
Я не предполагала, что он окажется с голым торсом, в черных трусах, спущенных так низко на его загорелом животе, что я вижу мягкую полоску волос ниже.
Я не надеялась, что он улыбнется, увидев меня.
И менее всего я ожидала, что он скажет:
– Я тебя знаю.
– А вот и нет, – отвечаю я очень четко, чуть затаив дыхание.
Вообще-то я теперь уже никогда не заикаюсь при разговоре с друзьями или членами семьи и очень редко – с незнакомцами, с которыми чувствую себя уверенно. Но сейчас мое лицо пылает, руки и ноги покрылись мурашками, поэтому я понятия не имею, что мне делать с заиканием.
Он улыбается шире, хотя это вряд ли возможно, на щеках появляется румянец, ямочка приковывает все мое внимание, – он распахивает дверь и выходит ко мне.
И выглядит он еще лучше, чем там, в баре. Он такой реальный, заполняет собой весь дверной проем. И его присутствие так ощутимо, что я отшатываюсь назад, будто меня толкнули. Он игриво изучает меня, но при этом держится так естественно и так ослепительно улыбается, наклоняясь ближе.
Я выступала на сцене, я видела, как работает это волшебство. Он может выглядеть как обычный человек, но в нем есть нечто неуловимое, что-то, что заставляет всех смотреть на него, не отрываясь, даже если он играет какую-то совсем крошечную роль. Это даже больше, чем обаяние, – это магнетизм, которому нельзя научиться или как-то натренировать. И я всего в двух шагах от него… У меня нет шансов.
– Я знаю тебя, – повторяет он и слегка наклоняет голову. – Мы уже встречались. Только еще не представились друг другу.
Я пытаюсь понять, что у него за акцент, и вдруг меня осеняет: он француз. Этот засранец француз. Хотя явно разбавленный. Акцент мягкий, слабый. Вместо того чтобы скручивать слова вместе, он разделяет их и тщательно произносит каждое.
Я сужаю глаза, стараясь сфокусироваться на его лице. Это непросто. У него гладкий и загорелый торс и самые совершенные соски, какие я видела в жизни, такие маленькие и ровные, отличные мышцы… И он такой высокий, что на нем хочется скакать, как на жеребце. Я чувствую тепло его кожи. И в довершение ко всему он еще и голый, не считая нижнего белья, но его это, похоже, нисколько не смущает.
– Вы, ребята, невероятно громкие, – говорю я, вспомнив, что меня сюда привело. – Кажется, ты мне намного больше нравился в переполненном баре, чем здесь.
– Но ведь лицом к лицу намного лучше, правда? – От его голоса у меня мурашки по рукам. Я не отвечаю, он поворачивается, смотрит назад через плечо и снова оборачивается ко мне. – Я прошу прощения за шум. Это Финн виноват. Он канадец, уверен, ты поймешь, он просто дикарь. А Оливер – австралиец. И тоже ужасно нецивилизованный.
– Канадец, австралиец и француз устроили дебош в гостиничном номере? – спрашиваю я, с трудом сдерживая улыбку. И пытаюсь вспомнить, что можно и чего нельзя делать, когда попадаешь в зыбучие пески: потому что именно в них я и попала. Я тону, меня засасывает нечто огромное, чему я не могу противостоять.
– Как в анекдоте, – соглашается он, кивая. Его зеленые глаза искрятся, и он прав: лицом к лицу на самом деле бесконечно лучше, чем через стенку и даже чем через темный, полный народу зал. – Давай присоединяйся!
