Он прислонился спиной к дереву и наблюдал, как пара рыбацких каноэ медленно плыла вниз по течению, держась возле берега. Небо было затянуто тучами, воздух слегка холодил кожу – приятная перемена после вчерашней жары. Пасмурное небо – хорошая рыбалка, так говорил ему отцовский егерь. Интересно, почему? Может, солнце слепит рыбу и она укрывается в темных местах на глубине, а при неярком свете дня поднимается к поверхности?
Тут он неожиданно вспомнил электрического угря; по словам Садфилда, такие угри живут в илистых водах Амазонки. У него поразительно крошечные глазки. Садфилд предположил, что угорь использует свое электричество, чтобы находить добычу и убивать ее сильным разрядом.
Грей не мог сказать, что заставило его в тот самый момент поднять голову, но он увидел, что одно из каноэ остановилось на мелководье в нескольких футах от него. Индеец, приплывший на нем, сверкнул ему белозубой улыбкой.
– Англичанин! – крикнул он. – Хочешь ловить со мной рыбу?
Разряд электричества пробежал по телу Грея, и он выпрямился. Глаза Маноке были устремлены на него; Грей вспомнил прикосновение его губ и языка, характерный запах. Его сердце учащенно забилось. Отправиться на рыбалку с индейцем, которого он едва знал? Это легко может стать ловушкой, и он окажется без скальпа или произойдет еще что-нибудь похуже. Впрочем, электрические угри не единственные существа, умеющие различать вещи с помощью шестого чувства, подумал он.
– Да! – крикнул он. – Встретимся возле пристани!
Через две недели он спрыгнул из каноэ Маноке на пристань, худой, загорелый и по-прежнему при своем скальпе. Том Берд наверняка страшно беспокоился, размышлял он. О своем отъезде он сообщил ему, но, естественно, не мог сказать, когда вернется. Наверняка бедняга Том уже решил, что его господина захватили и увели в рабство или сняли с него скальп, а волосы продали французам.
Все дни они медленно плыли вниз по реке и, когда хотели, останавливались, чтобы ловить рыбу. Ночевали на песчаных отмелях и островках, жарили свою добычу и ужинали в безмятежном покое под кронами дубов и ольхи. Иногда видели другие лодки и суда – не только каноэ, но и много французских пакетботов и бригов, а также два английских военных корабля, которые с полными парусами плыли вверх по реке. Отдаленные крики моряков казались ему такими же чужими, как язык ирокезов.
В летних сумерках первого дня, после еды, Маноке вытер пальцы, встал, небрежно развязал набедренную повязку, и она упала на траву. Грей тоже сбросил бриджи и рубашку.
Перед едой они плавали в реке; индеец был очень чистоплотным, его кожа больше не была покрыта жиром. И все-таки Грею казалось, что от него пахло дичью, олениной, и это был сложный, насыщенный запах. Грей даже гадал – то ли так пахнут все люди его расы, то ли один Маноке.
– Как я пахну? – спросил он из любопытства.
Маноке, поглощенный своим делом, буркнул что-то похожее на «хрен», что в равной степени могло служить проявлением легкого раздражения, и Грей решил воздержаться от дальнейших выяснений. К тому же, если бы от него действительно пахло ростбифом, бисквитом или йоркширским пудингом, разве понял бы это индеец? Да и вообще, нужно ли это ему? Не нужно, решил он, и они с удовольствием провели остаток вечера молча, без ненужных разговоров.
Он поскреб поясницу там, где ее натер ремень; его донимали москиты, а кожа облезала после загара. Он уже пытался носить набедренную повязку, увидев, как это удобно, но однажды лежал слишком долго на солнце, и у него обгорели ягодицы. После этого он снова вернулся к бриджам, чтобы больше не слушать шутливых замечаний по поводу его белого зада.
