Но гораздо больше радости, чем ароматы растений, собранных мамой, мне приносило само ее общество. Она всегда старалась, чтобы я чувствовал себя любимым, чувствовал себя в безопасности. Даже в те моменты, когда жизнь не позволяла ей этого. Увы, так случалось слишком часто. Она заботилась обо мне все эти трудные годы в Гвинеде, стране, которую другие люди называли Уэльсом, и никогда не требовала благодарности. И даже в те дни, когда она замыкалась в себе и молчала, в надежде оградить меня от прошлого, а я буквально задыхался от ярости, не понимая, почему она не отвечает на мои вопросы об отце… Даже когда я в гневе и смятении пытался отомстить ей и отказывался называть ее словом, которое она больше всего на свете желала услышать от меня, – даже тогда я любил ее.
А сейчас, когда я, наконец, понял, что она сделала для меня, чем пожертвовала, у меня не было возможности поблагодарить ее. Она была далеко, бесконечно далеко, за стеной тумана, за океаном, за скалистыми утесами страны Гвинед. Я не мог прикоснуться к ее руке. Я не мог назвать ее этим словом: матушка.
На ветке дерева защебетал кроншнеп, и я вернулся мыслями к настоящему. Это была жизнерадостная песня, полная ликования! Я снова тронул струны Арфы.
У меня на глазах дерево начало оживать. На ветвях сформировались почки и бутоны; почки тут же распустились, развернулись сморщенные зеленые листочки, и среди них оказался неизвестно откуда взявшийся рой ярких бабочек. Гладкая кора покрывала теперь ствол и ветви дерева. Корни, казалось, зашевелились в земле, вцепились в берег ручья, который стремительно бежал с холма.
Это был бук. Я ухмыльнулся, глядя на сильные ветви, устремлявшиеся к небу. Ветер шевелил серебристые листья. Почему-то всякий раз, когда я смотрел на буковое дерево, в душе воцарялось ощущение мира, покоя, я чувствовал в себе некую новую силу. И вот сейчас я спас бук от смерти. Я вернул ему жизнь. Так же, как и всему этому холму, – подобно многим другим до него. Я почувствовал себя всемогущим. Большой Совет сделал правильный выбор, подумал я. Да, я действительно наделен сердцем волшебника!
Вдруг я заметил свое отражение в лужице, образовавшейся среди корней дерева, у берега ручья. Увидев лицо, покрытое шрамами, неподвижные, безжизненные, незрячие глаза, я помрачнел. Что же сказала о моих глазах Риа в день нашего знакомства? «Твои глаза напоминают мне две звезды, скрытые за облаками». И мне ужасно захотелось видеть, видеть мир собственными глазами, как прежде.
Конечно, видеть при помощи магического дара было лучше, чем оставаться слепым. Я знал, что до самой смерти буду помнить тот чудесный миг, когда обнаружил, что могу видеть окружающий мир, лишившись обычного человеческого зрения. Но все же «ясновидение» никак не могло заменить настоящие глаза. Цвета были тусклыми, мелкие детали – нечеткими, тьма подступала со всех сторон. Я готов был отдать все, что угодно, лишь бы вернуть себе обычное зрение! Мои глаза пострадали от огня, они стали бесполезными, и все же я знал, что глаза у меня есть. Они ежечасно напоминали мне обо всем, что я потерял.
А я потерял так много! Мне было всего тринадцать лет, а я уже лишился и матери, и отца, и дома – точнее, тех нескольких мест, которые считал домом, – а кроме того, навсегда ослеп. В памяти прозвучали слова матери: она, пытаясь меня подбодрить, спрашивала, не приобрел ли я взамен чего-нибудь нового. Но чем это было? Возможно, смелостью и способностью существовать на свете в одиночестве. И возможностью спасти пораженные смертельной болезнью земли Финкайры.
