Они, посмеиваясь, останавливаются около деревянной трибуны, где Первого мая висели плакаты и говорили речи. Я тоже останавливаюсь недалеко от трибуны. У военного дяденьки на поясе кобура с наганом. Вот бы он стрельнул из него! Я больше не могу оторвать от него глаз. Сапоги у дяденьки чистые, как зеркало, на воротнике малиновые полоски, жёлтые пуговицы горят, ремень немножко поскрипывает, когда он поворачивается. Голова у него бритая, розовая, и он тоже посмеивается негромко. До чего же красивый!
Председатель из сельсовета, что-то сказав ему, кладёт ружьё на уголок трибуны и целится. Он наводит дуло на колокольню, где сидят галки. Вот здорово! Сейчас как бабахнет! Я от волнения присаживаюсь на корточки.
Вдруг ружьё как ударит с грохотом – это оно выстрелило. Жутко! И запах сразу пошёл, незнакомый, холодноватый какой-то. И что-то чёрненькое полетело вниз со второго окошка колокольни, где сидели галки. А остальные с гомоном взвились и заполошились вокруг, затолклись.
– Точненько! – радуется председатель и поворачивает к военному смеющееся малиновое лицо. – Теперь ваш черёд!
А военный больше не посмеивается, а чего-то морщится. И показывает на свою руку – она у него, наверно, болит. Но всё-таки подходит к ружью и прикладывается. А галки-дуры, покричав, опять рассаживаются в ряд – пожалуйста, бей любую!
Я гляжу на военного дяденьку не отрываясь. И всё вижу: как он опять морщится, как поддевает под локоть ремешок от ружья, как целится, прикрывая глаз.
И я опять присаживаюсь на корточки и замираю. Но военный не спешит.
– Ну, Агапыч! – говорит весёлый председатель. – По мировой гидре… Пли!
Но военный дяденька поднимает голову, а потом и вовсе снимает ремешок с локтя.
– Не могу, адская боль…
– Тогда проиграл, – смеётся председатель, – всё одно проиграл, товарищ начальник!
Конечно, проиграл. Мне так обидно, что он не стрельнул, хотя и жалко галок. И мне кажется, что никакая рука у него не болит, а просто боялся промазать. Я весь изождался, пока он стрельнёт.
И они делаются неинтересными мне. Пусть уходят дообедывать. Я пойду на убитую галку посмотрю.
Галка вся разбита и в крови. Даже перья валяются. А глазок неживой смотрит. Не успел закрыться.
Неожиданно я вижу Серёгу, который сидит в тени, прислонясь спиной к ограде. Что это он – плачет? У него под глазами розовые ободки.
Я не люблю, когда люди плачут. Даже если это живодёр Серёга.
– Тебе галку жаль, Серёга?
– Уйди, зелёная труба, – отвечает он.
А может, он и не плакал?
– Ты плакал, Серёга?
– Галифешники! Зимогоры! – зло бормочет Серёга и плюёт, стараясь достать меня.
– А он галку пожалел, а ты голубей не жалел, – говорю я, отодвинувшись. – Он не стрельнул потому, что зачем ему это, а тебе убивать голубей «ндравится».
Серёга хватает камень, но я проворнее: уже отскочил.
– Вы богатели, а бедняки беднели, – продолжаю я. – А теперь этого нет, вот ты и злишься…
Я догадываюсь, почему он плакал. Он из-за меня плакал. Из-за того, что продавец не дал ему сбросить меня с колокольни. Он же убогий, и его никто раньше не цеплял за шиворот и не тряс. Вот он и заплакал. Или, может, своего отца вспомнил, как его в милицию забирали за то, что он мешал богачей Тимачёвых раскулачивать?
И мне опять делается жаль Серёгу: он ведь теперь всё равно что сирота.
– Сын за отца не ответчик, – примирительно говорю я. Это я вспомнил папины слова, когда он спорил с Ирой.
