Он пришел затемно. Катя посмотрела на него в дверях, все поняла, захлопотала, повела, как маленького, в дом, раздела, уложила в кровать. Три дня все ходили по дому на цыпочках. Папа не ел, не пил ничего. С тех пор – как воздух из него выкачали. Сидит молча, потухший, слова из него не вытащишь. Начал у него болеть живот, все больше и больше. Катерина повезла его в Москву, оказалась язва желудка. Положили папу в Склифосовского, вырезали две трети желудка. Стал Ганя у Катерины двенадцатым ребенком. Кормила Ганю жиденькой манной кашкой и черничным киселем. А он все молчал, и ничего его не интересовало.
Иосиф Михайлович надел лучший свой костюм, долго брился бритвой «Золинген», точил ее на туго натянутом ремне, подставлял подбородок и щеки под одеколонную струю, маленькими ножничками перед зеркалом подстригал усы, расчесывал на косой пробор жесткие седеющие волосы. С Гаврилой Степанычем они заперлись и долго о чем-то разговаривали.
Сима сидела ни жива, ни мертва. Ося усидеть не мог, ходил взад-вперед, а Катерина ушла в свою горницу и дверью хлопнула. Только нянюшка суетилась, хотела всем угодить. Медленно ходил взад-вперед круглый латунный маятник в больших, в человеческий рост, часах на стене напротив, бросая тусклые желтые блики на пол. Часы громко били каждые полчаса, Сима вздрагивала, всматривалась в стрелки и не могла понять, сколько же прошло времени. Наконец дверь открылась, и они вышли оба, и папа был веселый и улыбался.
– Ну, дети мои, – сказал папа, – благословляю вас.
Катерина, ты где?
Мама выскочила из-за двери.
– Нет моей воли! – начала было, но папа сказал раздельно:
– Ка-те-ри-на! – и она осеклась, засморкалась в фартук. – Только чтоб венчались. В церкви.
А нянюшка уже несла большую икону из свяченого (так она называла) угла.
Венчались в маленькой, еще не закрытой большевиками церкви в Болшево. Свадьба была простая, только свои. И то, что шиковать-то! Вон, время-то какое настало, нэп большевики прикрыли, опять ничего не купишь, вот-вот снова голод начнется. А в апреле молодые уехали в Баку. Там Осе предстояло служить в войсках ОГПУ. Там родилась у Симы дочь, беленькая куколка с льняными кудряшками.
* * *
Риммочка умерла через четыре дня. Еще в дороге она простудилась и сильно кашляла, а утром горела, металась и бредила, звала маму. Сима завернула ее в одеяльце и отнесла в поселковую больничку. Фельдшерица, жалостливая пожилая баба, только покачала головой: «Воспаление легких. Такая крошка. А что я могу поделать! Кроме стрептоцида и хинина у меня ничего нет. Ну, будем надеяться на милость божию».
У Риммочки дежурили попеременно Сима, дедушка, бабушка. Больничка была маленькой, тесной, здесь лежали и дети, и взрослые. Было душно, и стоял тяжелый дух эфира, фекалий и нечистого человеческого тела. Оттилию Карловну тошнило, она плакала и жаловалась. Пришлось Симе и Иосифу Михайловичу сменять друг друга. Прикладывали к горячему Риммочкиному лбу влажную тряпку, поили из бутылочки теплой водой. Фельдшерица Федоровна была одна на всех. Она жила здесь же, в больничке, и уходила в свою комнатку только поспать. Целый день металась, делала повязки, носила горшки, кормила, поила, убирала за больными. А ночью, на четвертый день Риммочка взметнулась и затихла.
Похоронили ее на поселковом кладбище, за клубом. Целый день Иосиф Михайлович долбил лопатой тяжелую степную глину. Что это за тяжкая, несправедливая доля – дедам хоронить своих внуков! Проклятое время, испытывающее людей, ставящее их на грань выживания. Сколько еще им, оставшимся в живых, предстоит вынести? Крохотное тельце Сима завернула в одеяло. На дощечке
