«Что же делать? Только спокойно, не поддаваться панике. Паника – это всё. Человек начинает метаться, выбивается из сил, и это конец. Собраться с мыслями. Так, почему-то переменился ветер и дует в спину. Когда выходила из бригады, ветер дул справа, обжигая правую щеку, и приходилось все время отворачиваться от ветра. А теперь? Значит, я поддалась ветру, свернула влево, и сейчас я уже далеко в степи, иду мимо поселка! Дорога в поселок идет вдоль лесополосы, слева от нее. А сейчас полоса осталась сзади, за спиной. Значит, нужно повернуть и идти навстречу ветру, ну, чуть левее, пока не упрусь в лесополосу, мимо нее не пройти, а найду лесополосу – повернуть налево. А там и поселок».
Идти против ветра было нестерпимо. Снег забивал глаза, начинали замерзать щеки и нос. Сима делала тридцать шагов, потом поворачивалась спиной к ветру, отогревала лицо, немного отдыхала, и снова вперед. «Тридцать шагов, – заставляла она себя, – потом отдых». Снова отсчитать тридцать шагов. Снова передышка. Сил уже нет, ноги стали чугунными, снег набился в валенки. «Нужно чуть-чуть подкрепиться, а то не дойду». Она нащупала ломоть, отщипнула, и желудок отозвался щемящей болью. «Еще кусочек, еще последний. Ну, хватит, а то детям не останется». И снова вперед. На двадцать пятом шагу она упала, ноги перестали слушаться. «Ладно, буду по двадцать шагов». Она то и дело сбивалась со счета, тело отказывалось выносить эту бесконечную муку, но Сима шла и шла. Дети, Гера и Инночка, голодные ждали ее. Сознание мутилось, обрывки мыслей, клочки воспоминаний – разорванная, болезненная ткань. «Все, больше нет сил. Лечь в снег и забыть все!.. А дети? А как же дети?» И она снова гнала и гнала себя, пока не провалилась в глубокий, по пояс, сугроб. Она поднялась на дрожащих, слабеющих ногах, протянула руки… и коснулась ветки. Это была лесополоса, и не было режущего ветра. Полоса щитом отражала степной ветер, задерживала снежный вал. Она дошла! Она спасена! И дети сегодня будут сыты.
Силы совсем оставили Симу, она сидела в сугробе, размазывая слезы жестким брезентовым рукавом. Правая щека занемела, значит, обморозилась. Ну, еще пять минуточек, все, нужно подниматься, нужно идти. Ветер за леском потише, ноги нащупали дорогу, она была совсем рядом, и скоро впереди смутно замаячила стена школы.
Сима потом не смогла вспомнить, как она добиралась до дома, вязла в наметенном по пояс снегу. Вот она дверь, Сима, что есть сил, застучала, внутри завозились, дверь распахнулась внутрь, и она ввалилась вместе со снежным сугробом, упала в теплый, пахнущий родными запахами полумрак.
– Сима, Симочка! – подхватил ее Иосиф Михайлович, тащил, волок, расстегивал заледеневший, колом стоявший плащ. – Мы так беспокоились, все глаза проглядели, потом решили, что ты осталась ночевать.
И тут скатились с лежанки, бросились к ней, завизжали.
– Мама! Мамочка! Ты пришла! А мы с Инночкой договорились, что не будем просить у дедушки хлеба, будем ждать до утра…
А Сима прижимала к себе теплые щуплые тельца, зарывалась носом в волосенки, а слезы безостановочно катились и катились по щекам, падали на детские примолкнувшие головки, и никак не возможно было их унять.
– Иосиф Михайлович, там котелок с кашей и хлеб, покормите детей и сами с Оттилией Карловной поешьте, – и она провалилась в черное, качающееся забытьё.
